Генрих Сапгир - Армагеддон

Слушали внимательно. Особенно строки:

Тут все зашумели так, что трудно стало читать далее. По поводу обстоятельств, на которые непременно надо пролить свет. А еще вожди! Настоящие вели бы себя солидней. Я попросил тишины. Когда тишина снова установилась, стал читать дальше.

Молотов прослезился. Сталин сказал, что эта штука посильнее, чем «Фауст» Гете, и пообещал мне Сталинскую премию. Берия спросил, на кого я намекаю своим Тараканом? Я мужественно выдержал его жесткий взгляд. Хрущев меня выручил. Он сказал, что поскольку в поэзии он понимает с детства, ему ясно, что в поэме говорится о соперничающей группе на Мосфильме в составе Брежнева Леонида Ильича, Рейгана, Маргарет Тэтчер, Джона Кеннеди и Геринга, по совместительству Тельмана. Это типичное мухоедство. А таракан у них — Леонид Ильич со своими тараканьими бровями.

Ура! Мне заказали новый гимн. Идея побеждающего добра, и не столько добра, сколько побеждающего, и не столько побеждающего, сколько торжествующего, и не столько торжествующего, сколько — молчи, гидра, и не сметь, дракон! Миллионы будут петь этот гимн. Никогда еще не бывало такого. Вдохновенно берусь за работу. Снова заболело. Вчера опять был у врача. Говорит, срочно надо оперировать. Буду ложиться.

20 ноября. Был на низовом совещании командиров боевых пятерок. Как и предполагал, встретил там ВэВэ. Да он, кажется, там — пружина. Ведь это он мне доказал давеча, что добро должно быть с кулаками. Все такие молодые, энергичные. Может и я общему делу послужу. Говорят, идеологии не хватает. Старая уже не действует, никто внимания не обращает. Кто-то предложил: ХРИСТОС И ПАРТИЯ ЕДИНЫ. Забраковали. Рано еще, не время. А когда же время настанет? Я вас спрашиваю, когда?

ВэВэ, распустив губы, бренькал, изображая телефон. Но темная головка Лизы не поворачивалась к нему с подушки. Видимо, сегодня не в настроении. Наконец, резко повернулась, между сжатыми зубами — конверт.

— Возьмите почту, — официально сказала сквозь зубы.

Он взял из живого почтового ящика письмо со штемпелем, поцеловал ее в теплые губы. Надорвал конверт. На пустом листке было бледно напечатано одно слово: ЗАМЫКАНИЕ.

ВэВэ мгновенно соскочил с постели. Как будто в мозгу у него зажглась красная лампочка. Поспешно стал — что? — одеваться.

— Ты куда? — осведомился почтовый ящик.

— Голубушка, Лиза, — причитал ВэВэ, одновременно чистя зубы, натягивая носки и принимая душ. — Как же ты! Мне же на десять назначено.

— Тик-так, тик-так, — мерно ходил на подушке будильник, покачивая бровями-стрелками. Вдруг как набросится сзади, обовьет смуглыми руками:

— Пружина лопнула!

— Лиза! — мягко высвободился ВэВэ. — Из Конторы вчера звонили?

— Звонили.

— Что сказали?

— Одно слово.

— Замыкание?

— Что там у них с проводкой? — размышляла Лиза. — Позвони туда. Нет, не надо звонить. Поезжай. Только ни в коем случае не надевай старый костюм и галстук в цветочек. «Диор» повяжи. Сейчас, я сама.

На несколько минут старая московская квартира превратилась в парижский модный магазин и парикмахерскую. Мадам причесывала стареющего, но еще видного шансонье. Последний пшик туалетной водой «Соваж». И мусье вышел, увы, не на Шан-Жализе.

Еще не совсем разошлась темнота, но столица давно жила и надо было ехать на площадь Дзержинского в большой бежевый дом. Там были и другие дома, но этот главный. И когда говорили: «На Лубянке выбросился из окна» — подразумевали его. Это примечательное здание обладало одной особенностью — оно меняло свою архитектуру в зависимости от настроения входящего в него. То, казалось, оно из броневых плит, то — из помпезных гирлянд, орденов и рельефов. А сейчас поспешающему ВэВэ оно почудилось башней, построенной из гигантских детских кубиков. Под холодным осенним ветром сооружение покачивалось, некоторые кубики грозили выпасть наружу.

За входной гербовой дверью, небрежно махнув перед часовым волшебной книжечкой, ВэВэ прошествовал в глубь вестибюля. Офицер у барьера не поглядел ни на пропуск его, ни на приглашение. Опытный глаз секретного сотрудника сразу заметил в большом доме какой-то несвойственнный этому учреждению разлад и неуверенность.

По всему вестибюлю на мраморе валялись кольца серпантина, брошенные пестрые пакетики и ползали увядшие воздушные шары. По всей видимости, ночью здесь происходил праздник.

Створки лифта разъехались. И ВэВэ чуть не сбила с ног орава подростков, которые побежали к выходу, вопя и хлопая друг друга надутыми пакетами по ушам и голове.

Сотрудница, которая поднималась с ним вместе, удрученно поздоровалась, прижимая к груди стопку папок и «дел».

На полированной стенке кабины было написано свежими корявыми буквами «Динамо — чемпион».

На третьем этаже — на площадке девочки-школьницы прыгали через веревочку.

На четвертом подростки постарше целовались взасос.

На пятом этаже был его отдел. Переступая через разбросанные кипы секретных бумаг, бланков и писем, ВэВэ пробирался по коридору к кабинету своего прямого начальника. В приоткрытые двери комнат он видел внимательные затылки школьников, которые сидели перед мониторами мощных компьютеров и извлекали из них все, что можно было извлечь.

Вошел. Слава Богу, полковник был на своем месте. Крупный мужчина, длинное лицо с залысинами повернулось к нему. Полковник облегченно выдохнул:

— Уф-ф!

— Наконец-то я вижу нормального человека.

— В чем дело Мурат Дардыбаевич? Что случилось? Пожар? Революция? — обратился к нему ВэВэ.

— Хуже. Началась компьютерная эра, — он помолчал. Глаза-маслины в трауре усталости.