Генрих Сапгир - Летящий и спящий

Утром на пустынном пляже у моря толстый мальчик с высоко стриженным по-татарски затылком и черный молчаливый терьер. Странный мальчик — на пальце поблескивает серебряное кольцо.

То ли мальчик, то ли карлик — они уже выкупались — сперва купался карлик — собака сторожила сандалии и полотенце — глядела в море, нервничала и повизгивала — потом карлик ей разрешил — собака бросилась в море и поплыла — черная голова высоко над волнами — было видно: сильная собака.

Вышла, отряхнулась, повернула блестящую голову с острыми ушами и посматривает на меня недоверчиво, со сдержанным достоинством.

На пляже никого — на пляже видны редкие загорающие — на пляже никого — никого на пляже.

Мальчик говорит с собакой вежливо: «Пожалуйста, посиди», «идем, пожалуйста», — если бы он сейчас проглотил живую рыбу, это бы меня меньше удивило.

…почудилось — сначала отдаленно, краем сознания, будто краем пустыни — очень быстро приблизилось и обрело полуявственные формы, сотканные из зыблющегося туманного в солнце воздуха над морем — и вовсе не воздуха — а из нечто порожденного моим воображением и этим южным утром — да воображение ли это? — скорее всего, реальность без перехода переливается в иное, даже не меняя пейзажа…

Так они и прошли мимо меня от моря: высокий бледный — с летящим лицом — господин, грациозно ступая по гальке своими четырьмя сухощавыми лапами и поводя острыми ушами на фоне скал, — и его верный карлик — мальчик-толстяк в красных плавках, просто прошли из восточной сказки к белым домикам поселка и выцветшему флажку спасательной станции.

Что-то подтолкнуло посмотреть в другую сторону — там шли их двойники — тоже удаляясь от меня — к каменному хаосу надменного Карадага — к его скалам и башням…

Неподалеку сели две мухи — одна покрупней, другая — черная, похоже: мальчик и собака.

Два морских камешка — коричневый круглый и черный длинный — тоже они.

Дикая груша и черный боярышник — что это: намек или перевоплощение?

На пляже виднелись редкие фигуры загорающих — на пляже ничего не было — виднелись редкие фигуры — на пляже не было никого.

По тропинке, мимо гор из вулканического пепла — растресканных, как слоновья шкура, — медленно двигалась старуха в лиловом халатике — я узнал знаменитость этих мест, которая шла купаться.

А вверху над зеленой кромкой травы в облачной бледной синеве — с утра уже знойной — пропечатывалась, смутно прочитывалась сетка морщинистого старушечьего лица — грозного лика иной реальности.

На гальке лежал небрежно кинутый лиловый халатик, будто Мария Николаевна — молодая девчонка, убежала в море и плавает там, запрокинув юное лицо к налетающим чайкам.

Где ее покойный муж? — Еще учится в другом городе. Где ее умершая сестра? — Вон она бежит к ней от скал Карадага — скользит по воздуху. Где все бывшие и минувшие? — Никуда они не делись, каждый либо появился, либо еще появится в будущей — уже прошедшей, но не увядшей жизни.

Это пучок сухой лаванды, который лежит на пюпитре черного «Стейнвея», там стоят ноты, которые она еще разучивает и разучивает…

Эта соната — как раскрытая на прибрежной гальке шахматная доска с расставленными на ней фигурами. Махнула случайная волна — и смешала, смыла все фигуры в кипящее море.

Мы все лежим на своем месте, когда штиль.

Весь наш пляж — это сад камней. Берег как соткан из соцветий и на первый взгляд похож на старинное белое кружево.

Действительно, если присмотреться к нашей россыпи, то обнаружишь, что мы лежим не как попало, а группируемся гнездами, соцветьями камней. Это наши обширные семьи. Ближе к центру семьи располагаются большие камни — это старшие, а между ними с края — помельче, всякая шушера, это младшие камни.

Пожалуй, мы напоминаем стадо морских котиков. В середине возлежат матерые камни, возле теснится молодняк. Нет, мы не размножаемся, как рыбы или животные. Не увидишь среди нас и таких камней-черепах, которые бы выкладывали на песок кучки маленьких белых камешков. (Хотя почему бы им не быть? Но, во всяком случае, не на нашем пляже.) Не разбрасываем мы и семена далеко вокруг, как это делают растения, чтобы выросли из них потом причудливые камни и скалы. (Хотя почему бы им не вырасти? Но, может быть, где-нибудь на другой планете.) Мы, камни, рождаемся иначе.

Когда-то мы были нечто единое: осадочная порода, вулканическая лава, геологический слой. Но постепенно огонь, море и время раздробили нас, обкатали и положили серо-белым пляжем с краю моря.

Мы постоянно тремся друг о друга, нам помогают в этом волны и ветер. И поскольку времени в нашем распоряжении сколько угодно, мы тремся и тремся — разве что не хрюкаем, пока наши бока не станут гладкими, как отполированные. Со временем мы окультуриваемся. Лица наши становятся округлыми, и на них проступает, осмысливается античный узор.

Некоторые нестойкие или с какой-нибудь порчей не выдерживают — рассыпаются, превращаются в песок. Не надо жалеть о них. В сущности, песок — это тоже множество блестящих крошечных камешков — кварцитов. Вроде того что муравьи и тли — это слоны, тигры и крокодилы в миниатюре.

Вам, людям, конечно, трудно признать свое родство с тлями и муравьями. Но мы рады тому, что песок всюду окружает нас и поддерживает своей родственной средой, что мы все-таки не такие мелкие, как песок.

Здесь, у моря, люди издавна не очень церемонились с нами. Иногда набирали в корзины большие камни, чтобы сложить очаг. Много позже уносили с берега ведра камней, чтобы посыпать дорожки возле дома.

Черпали нас и самосвалами, чтобы превратить потом в цемент и гравий. Некоторые пляжи свели на нет. Хорошо, что мы, камни, по природе своей не мстительны. Иначе как-нибудь в жестокую бурю разом сорвались бы с места и засыпали каменным градом города людей, чтобы даже потомки не отыскали.

Мы покорны своей судьбе. Мы всегда спокойны. И если вас ударил камень, вас ударил не камень, а рука, схватившая камень.

Но есть среди вас и безвредные, те, что сидят и ходят вдоль моря, как тихо помешанные — кланяются прибою. Они ищут среди нас красивые камни с огоньком. Выхватят порой из волны что-нибудь блеснувшее, а оно тихо угасает на ладони. Вот тебе и огонек. Как мы смеемся тогда над таким неудачливым охотником.

Есть женщина, она только для того и приезжает, чтобы сесть на корточки у края волн и копаться в камешках. Это для нее, говорит, счастье.

Некоторых из нас люди увозят с собой в далекие города, помещают в коллекции. Есть целые Дворянские собрания камней.

Голубоватые яйцевидные халцедоны, розоватые аристократы — сердолики, местные медово-золотистые яшмы, даже зелено-полосатые трассы — мы лежим в старинных шкатулках из карельской березы, просто в коробках из-под сигар. Изредка нас показывают с гордостью: «Этот — лягушечка, а этот — в рубашечке». — «Неужели сами?» — «Ходила вдоль моря и кланялась прибою. Что-то еще осталось, но мало, мало». К нам наклоняются толстые любопытные носы, к нам приближаются внимательные глаза, хлопающие мохнатыми ресницами, еще более страшные за выпуклыми стеклами-окулярами. Раскрываются оштукатуренные красным растрескавшиеся губы, показываются ряды острых зубов, и из темных провалов вырываются возгласы восхищения. Нам — диковатым, круглым, окатным — боязно с непривычки, как будто всех нас сейчас гости схватят горстями и начнут с аппетитом разгрызать, как драже. Мы бледнеем, стараемся не выделяться. Сейчас мы серые слегка подкрашенные стеклышки в коробке.