Генрих Сапгир - Летящий и спящий

А ты, автор, думаешь, мы всегда молчим. Наше молчание лишь для непосвященного, точнее — для немузыкального уха. Слушай нас в прибое и в звоне полудня. И вот что мы тебе скажем, умудренные камни: человек, посмотри на свою подругу. Загорая и плавая с тобой, она стала смуглая и гладкая, как морской камень. Ты проводишь рукой по ее спине и чувствуешь желание приникнуть к ней, прильнуть, как мы, камешек к камешку. Лежать бы вам у края воды вечно. Вы хотите быть похожими на нас, но вы слишком непоседливы. Вдруг, непонятно почему, вы разлетаетесь в разные стороны, будто вас запустили из пращи. Судьба — какой юный неопытный камнеметатель порой! Но вы уже разлетелись, вы далеко друг от друга. Разлука причиняет вам страдание, но вы ничего не можете сделать, разве что при встрече причинить друг другу боль. Как, впрочем, и мы, камни.

Нет, не одни вы испытываете неудобство, смятенье и ужас. Есть и в нашей жизни камней беспомощность и страх, когда налетает морской шторм. Ночью весь наш каменный покров на берегу начинает шевелиться. Сначала набегающие волны захватывают мелочь, играючи утаскивают ее вглубь. На смену из глубины выносит новые пласты песка и камней, этакая неразбериха, толкучка. Нас бьет, колотит друг о друга, как в настоящей камнедробилке. Мы народ страждущий, ради чего, Господи! Почему каждый теперь помеха другому, хочется выпрыгнуть, выскочить, но мешают, не дают, каждый сам хочет выпрыгнуть — вот и получается, что мы все должны гибнуть, скопом.

Море обретает свою исполинскую силу. Разбегаясь, оно бьет и бьет в берег литой металлической грудью. Скалы трещат. Рушится весь миропорядок. Небо опрокидывается на нас. Все мы, стада камней, сдвинулись с места и побежали куда-то. Испуганные овцы, мы бросаемся туда и сюда. Беспокойные беженцы, прячемся и мечемся в грохоте артиллерийской канонады… А когда-то при первой ночной бомбежке столицы расстроенному уму подростка представлялось, что этому не будет конца…

Но все же к утру море постепенно успокаивается, как успокаивается все на свете. Мы озираемся на новом месте. Почти у каждого — новый адрес и новые соседи. Повсюду на берегу еще блестят лужицы. Мы просыхаем под утренним светом, есть о чем порассказать. Каждому камню представляется, что хуже, чем ему, не было никому из окружающих. И он спешит поделиться своими впечатлениями. Вы, люди, слышите при этом легкий утренний шорох. К счастью, новые соседи тоже родственники, новая семья, снова чувствуется тепло и дружелюбное отношение. Во всяком случае, без веской причины никто не встанет и не сбросит тебя с твоего места. Спасибо, спасибо. Мы снова вместе. Старшие камни в центре. Младшие и всякая мелочь между ними и с краю. Соцветия камней, мы греемся на солнце. Лежите, лежите… Спокойно… Спокойно…

Юрий Владимирович красит свои редкие волосы хной

красное зачесывает вкось через лысину

вставные зубы и вставные мысли

мысли ему вставили еще в тридцатых

в сороковых пошел на войну добровольцем

был адъютантом в полку и вообще не задумывался

однако после войну себе выдумал

как за Родину за Сталина

от Москвы до Берлина дошагал

тучный дядя Юра — серые клочковатые усики

кто же там на фото — безусый с испуганными глазами

с тонкой шеей — карандаш в гимнастерке?

сын его? родственник?

вообще другой человек?

(выдвинул ящик комода —

Господи! крыса в носке)

дядя Юра любит вспоминать о войне

война принадлежит ему лично

(плотно задернуты шторы —

шарит прожектор — убьют!)

и на празднике Победы —

обычно солнечный день —

золотая броня медалей

покрывает грудь и живот

телу нравится что женщины оглядываются

(кукольный ротик животик —

сделай мне котик массаж)

даже глазки зажигаются

а прохожие глядят как на ископаемое

не исключено —

в одной из прежних жизней

дядя Юра был тиранозавром

бегал на задних ногах

и ревел разинув пасть как ворота

и была война среди хвощей и папоротников

победили млекопитающие

к сожалению наша дорогая Раиса Михайловна

одряхлела высохла ослепла

мы и оглянуться не успели

деформировалось тело и сознанье

ключ сжимают судорожно пальцы

повернуть в замке не умеют

всё читает в очках через лупу

прочитав закроет книгу помедлит

и опять откроет с первой страницы

«чья это девочка» — не узнала внучку

между тем уверена что погасила свет

что недавно ела — что? не помнит

что клубнику никогда прежде! —

что блузку на днях переодела

так и будет ходить хоть полгода

а заставить тоже невозможно

сердце бьется твердо слава Богу

и такая в ней жилистая сила

что еще потягается потянет…

а как жизнь рассказывать станет:

лагерь коммуналка Россия…

наша дорогая Россия Михайловна

обрюзглую бандершу старую проститутку

рак защемил между ног

так и сидит раздвинув окорока под байковым халатом

встать не может

лапища между тем на телефоне

и когда приходит к ней абрикосово-дынный бай

и хочет бай-бай

с какой-нибудь зойкой

сразу слетаются бабочки со всей Москвы —

и маршируют по квартире в неглиже

как солдаты под барабан

мамочка деток продает:

«они всё умеют делать! всё!» —

и себя не забывает

сует за пазуху между мясистыми

радужные — лучше зеленые

а когда голые смуглованы гоняются с торчащими

за притворно визжащими

(обычно замужними) женщинами

она опрокидывает очередную рюмашку —

всё не так внизу болит —

и вспоминает Мишу-армянина

была молодая —

за Мишу-армянина была готова на всё!

деликатный и нахальный (вот что нравится женщинам)

не просто — брал с оптимизмом с выдумкой

Миша-армянин

и теперь иногда приезжает —

наведывается

седой и костисто-горбатый

знакомо сверкая глазами

и она посылает ему в комнату

из кухни где ее штаб

лучшую девушку

1

окружающие меня постоянно прикидываются:

то сумасшедшей с двумя облезлыми собачонками

то татарским семейством на шестом этаже —

в лифте все поднимаются вверх

и там размножаются…

то кучерявым поэтом из Киева

обязательно надо ко мне

по дороге в Швейцарию…

вздрагиваю от телефонного звонка —

человек без лица

уверяет что я его знаю

в квартиру въезжает большой чемодан

из Парижа —

дочь моя виновата — прислала

и в теченье трех дней

разбирают посылки и тряпки —

уносят

а чемодан-чудовище остается у нас

новым жильцом…

вдруг в полутемном подъезде —