Альберто Бевилакуа - Скандальная молодость

В первый раз я увидела себя в своем теле: я открывала его вместе с ней с таким же удивлением, с каким, пересекая старое русло Гьяре, где, как говорят, весна приходит три раза в год и урожаи на редкость обильны, ты вдруг замечаешь корень или ветку в форме тела, которые выпускают на волю неизвестные желания, именуемые дзане, то есть противные естественному порядку вещей. Я подумала обо всех тех созданиях, которые, в силу того, что являются тем, что они есть, и понимают это, не нуждаются в жалком отчаянии Тучки.

Такими были мои фантазии, а она целовала меня, и мне тоже хотелось бы овладеть собой властным движением руки.

Через несколько недель состоялось первое разбирательство по поводу скандала в «Пие V». Навозниц грузили на баржи, как овец. Река покрылась их стадами, которые вопили молитвы к Деве Марии с такой яростью, что полицейские приходили в смятение. В залах суда голоса Комиссаров оказывались погребенными под молитвами, которые распевались, как романсы. Стоило только призвать к спокойствию, как вмешивались защитники, которые, со своей стороны, кричали: вам не удастся воспрепятствовать отправлению молитвы; и, обращаясь к навозницам: молитесь, пожалуйста, молитесь громче.

От молитв, казалось, вот-вот рухнет потолок.

Молитесь, возражали Комиссары, в тишине души и сердца.

Каждый молится, как может, смеялись защитники, для Бога форма не имеет значения.

Так мы прошли перед ними, пытаясь понять хоть что-нибудь из вопросов, которые нам задавали; но стоило начать давать показания, как со скамей, заполненных навозницами, неслась молитва к могущественной Деве, которая звучала, как угроза, так что призыв Комиссаров соблюдать тишину относился к нам и только к нам, и мы молча возвращались на свои места.

Они успокоились только тогда, когда появилась Тучка. В ней навозницы были уверены, и наступило молчание, глубоко поразившее Комиссаров. Некоторые привычно посмеивались про себя идиотским и жалким смехом. Вот последнее воспоминание, которое у меня осталось о молодой Тучке: в оранжевом платье, ярком, как и широкий лакированный пояс, она шла, раздавая приветствия направо и налево с выражением фальшивого сострадания, с видом победительницы, которой победа не принесла счастья.

Перед Комиссарами она повела себя точно так же, как в те вечера, когда на паромах Гьяре поджидала появления лодочников со стороны Риве деи Фальки; с той же ловкостью комедиантки, с которой вела себя со мной в Купели Крови.

После этого она показала себя совершенно безжалостным свидетелем.

Она обвинила их, перечислив все преступления и продемонстрировав, что их предполагаемая святость была преступлением еще более тяжким.

С тех пор я редко слышала что-нибудь о Тучке, и могу сказать, что снова увидела ее только в 45-м, когда ее арестовали за принадлежность к печально известной банде Сервенти, члены которой в Сакка Сардовари вырывали партизанам ногти и делали инъекции бензина.

Ее заставили собственными коленями пересчитать все сорок восемь понтонов моста в По дель Толле и заперли, вместе с другими подсудимыми, в Полезине делло Скьявоне.

Утро было туманное, и я шла, держась за решетку. Чья-то рука, совсем слабая, схватила меня за рукав. Еще до того, как я повернулась, Тучка спросила:

— Узнаешь меня?

Я не знала, что она была среди арестованных накануне, которые теперь сидели со связанными руками прямо в грязи. На ней было мешковатое мужское пальто, и к тому же все лицо у нее распухло. И все-таки я ее узнала и остановилась, не говоря ни слова и пристально глядя на ее содранные до мяса колени.

— Я — Тучка, — сказала она.

Это казалось мне абсурдом. Должно быть, она прочла мои мысли, потому что повторила давнюю свою фразу:

— Я волшебница, я знаю.

Тогда я солгала:

— Ты меня с кем-то путаешь. Я тебя никогда не видела.

Впрочем, я развязала ей руки, вывела за ограду и приказала:

— Шагай вперед.

На ступеньках одной из церквей сидели те, кто вскоре должны были стать ее палачами. Она помахала им рукой, потом посмотрела поверх них куда-то вдаль и пробормотала:

— Одинокие деревья под звездным небом…

И все. Но, когда я тоже взглянула на безмолвные деревья, у меня возникло впечатление, что я ее дослушала до конца, эту песню долины По близ Венеции.

Ее вырвали у меня из рук, чтобы остричь наголо и раздеть.

Я только один раз заглянула в дверь и увидела, как она сидит перед зеркалом, и ее, уже седые, волосы падают из-под ножниц ей на плечи, покрытые синяками.

Пока пленников везли на лодке в заросли тростника, мы, не отрываясь, смотрели друг на друга. И я думала, что время в Ветвях стало для меня временем открытий. Луизе Иларди было за пятьдесят, но из всех тел, повешенных на берегах Каʼ Дзулиани, ее тело выделялось каким-то странным сиянием.

И люди с удивлением восклицали:

— Можно себе представить, какая она была в молодости!

Человека, который шел из мира, звали Альчесте Гросси, и родом он был из Гвасталлы.

Он никогда не расставался с двумя картинками, которые давали ему ощущение смысла собственной жизни: на первой был изображен неизвестный молодой человек, на второй — разрушенный землетрясением город.

Когда он смотрел на молодого человека, ему казалось, что с величественной и недостижимой высоты тот обращается к нему, как к ребенку, пораженному невозможностью приспособиться к действительности взрослых, давая понять, что дальнейшее его существование будет всего лишь приложением к так и не определенному возрасту, лишенному даже прелестей детства. Его обличающее очарование начиналось с головного убора, залитого отблесками лампы, которой на картинке не было. Не какую-то обычную земную лампу он себе представлял, но лампу в руках Божиих. И это заставляло думать, что неизвестный шел из ночи без сумерек и без рассвета. В его глазах и линии рта было целомудрие открытия некоей таинственной родины, и именно в силу своей сдержанности это чувство принадлежности приобретало большую силу и глубину; оно было исполнено таинственной музыкой, которую Альчесте Гросси, как ни старался, не слышал.

К этой музыке он был глух, возможно, навсегда.

При землетрясении он оказался главным действующим лицом и одним из первых спасателей.

Он вновь видел, как рушатся дома старых фламандских купцов, дворцы пятнадцатого века. Из окон вылетали куски голубой и золотой парчи. Замок на вершине холма исчезал с лица земли, розарии разрывались на части и взлетали в небо. Он оказывался окруженным беженцами; взбирался по веревочным лестницам в развороченные жилища; рисковал ослепнуть от дождя искр, быть раздавленным каменными глыбами. Полы, выложенные железными листами, рассыпались в пепел у него под ногами. Он сжимал в руке смоляной факел и устремлялся на поиски, удаляясь от своих товарищей, не обращая внимания на их призывы. Он спотыкался о мертвые тела, одинокие или слившиеся в последнем объятии. Он брал приступом разрушенный город, подталкиваемый гордыней непобедимого спасителя и одновременно не менее неудержимой жаждой разрушения. Он многих спас, но гораздо чаще ему пришлось прижимать ухо к груди тех, в ком жизнь уже угасла.