Андрей Комов - Аноним

Впрочем, мысли об этом появлялись лишь мельком. Впечатления внешней жизни и тут поглощали разъедавшую меня кислоту. Мое сознание незаметно переключалось на другое.

Думать о себе, о жене, о чем‑то конкретном не хотелось, и я думал о людях вообще, о крамольном тогда анализе малых социальных групп, о ролевом поведении в семье, о социальной психологии личности, невольно чувствуя значительность и глубину этих мыслей по сравнению с моим маленьким и неказистым семейным дельцем.

Проходило еще несколько ровных дней, и я видел, что скандалы занимают в нашей жизни совсем незначительную часть времени и что жизнь эта — вполне нормальна и благополучна.

Однако когда я задавал себе вопрос: "Счастлив ли я?" — меня охватывала уже знакомая апатия, и я опять видел все те же, годами повторяемые приемы привлечения, соблазнения и бессмысленного наслаждения. Я вспоминал то подобие романа, то время нашего первого сближения с женой, когда все это было искренним, и удивлялся тому, как сильно изменились я сам и жена и как убого неизменны были все это время приемы нашей близости. Это казалось мне неисправимым, но сознание того, что я гублю жену и себя, сознание странной неестественности наших отношений постепенно все больше мучило меня, и как раз в это самое время происходил новый скандал, и я замечал все ту же неприязнь, доходившую до ненависти, которую мы так искусно прятали. В эти минуты я переживал что‑то вроде судороги. И вся жизнь казалась мне судорогой. Будто меня несет на плоту, бревна которого развязались, и ноги мои разводит в разные стороны. Я понимаю, что провалюсь неизбежно, но в то же время знаю, что это — норма, что другой жизни не будет, и отчего‑то надеюсь, что так можно протянуть долго.

Именно тогда, в эти два или три года, во мне произошла перемена, разделившая всю мою жизнь на две части.

Подготовило эту перемену все случившееся в семье или она происходила на этом фоне — теперь трудно судить, но то, что все это было связано — несомненно.

Я все еще до ночи пропадал на работе или в читальном зале, и хотя это отразилось видимо на моей карьере: я довольно быстро защитил кандидатскую, написал много статей по социологии, стал постоянным автором известного журнала, почти завершил докторскую, стал доцентом, и уже поговаривали, что я вполне могу стать профессором в 40 с небольшим лет, — я знал, что весь этот взлет не надолго.

Так же как и в семье, я чувствовал, что почти все там происходит независимо от моей воли, так и здесь я видел, что все это продвижение не имеет отношения ни к тому, что я хотел, ни к моим реальным ценностям, ни к тому, что было внутри меня.

Тогда, изнутри тех событий, я догадывался, что почти исчерпал свой заряд энергии, свои способности. Я видел, что во мне нет куража, что я слишком хорошо знаю правила игры и могу двигаться только по прямой линии. Знать это о себе было неприятно, и потребность перепроверять себя стала необходимостью. Я с беспокойством прислушивался ко всему, что говорят обо мне на кафедре, и старался не говорить лишнего. Вообще потребность общения будто исчезла во мне. Я замкнулся еще больше, хотя и раньше не был особенно общительным, ходил хмурым, почти все время читал что‑то и, когда меня отрывали от размышлений, ехидно улыбался.

Вскоре стали поговаривать, что я — себе на уме, зазнался, карьерист, и т. д. И когда прошел слух, что я хочу подсидеть декана, я уже ничему не удивлялся. Однако ничто так не роняет нас в глазах окружающих, как отсутствие предполагаемых амбиций. Когда слух не подтвердился, мне не могли простить, что я даже на такое не способен. Спустя немного времени Ученый Совет отложил защиту моей докторской. Потом еще и еще. В это же время из издательства мне вернули монографию на доработку с такой дикой оценкой рецензента, что я растерялся. Во всем мне виделись инсинуации против меня лично, и я подал заявление об уходе, но "мне отказали", как принято говорить. Словом, везде были досадные случайности и недоразумения.

У меня опустились руки, я ощутил вдруг некую непонятную силу, которая рывками впихивала меня в чужой, узкий костюм, и я стал ловить себя на навязчивом отвращении к самому себе.

Я просыпался с этим ощущением по ночам, садился к столу, открывал свои записи, но рука не слушалась, словно не имея сил дотянуться до белого листа. Также "отодвигалось" от меня мое сознание, мысли, чувства, — словом все, что называют личностью. Я "видел", как эта личность живет независимо от меня, как она все делает свое житейское дело, и ощущал, что я — шире ее и не помещаюсь в ней, что я — живой. И мне страшно от этого и непонятно, кто я есть.

Говорил ли мне секретарь Ученого Совета, что моя защита отложена, узнавал ли я слух о том, что хочу кого‑то подсидеть, брался ли за переделку монографии, — я всегда чувствовал себя виноватым и терялся. Именно этого, казалось, и ждут от меня. Я негодовал, противился, но видел, что уступаю, и чувствовал все ту же силу, запихивающую меня в узкий "костюм" вынужденного поведения.

Вскоре после истории с заявлением об уходе мне удалось получить что‑то вроде отпуска на неделю. Механизм слухов тогда резко отработал назад, и я неожиданно приобрел репутацию человека, "умеющего постоять за свои убеждения".

Впрочем, меня это уже мало волновало. Но, видимо, это обстоятельство или совпадение каких‑то других причин помогло мне получить направление на Международную конференцию социологов, проходившую в городе, где я родился и где не был с 35 года.

Сама конференция почти не осталась в моей памяти. Я смутно вижу маленький зал в новенькой гостинице, где собрались похожие на праздных туристов иностранцы, больше приехавшие из любопытства увидеть, что там "за железным занавесом", чем по делу, и наши ученые, не верившие, что все эти новшества будут серьезно у нас применяться. В номере со мной оказался ученый то ли из Киева, то ли из Одессы, молодой холерический южанин, с красным значком мастера спорта на лацкане пиджака, с большой черной бородой, молниеносно переодевавшийся из деловой "тройки" в тренировочный костюм и обратно. По вечерам он ненасытно звонил по междугородному телефону домой, затем около часа шуршал газетами на кровати и, наконец, принимался за меня. К сожалению, он не пил и не водил к себе женщин. Я был единственной его отдушиной. Для начала он рассказывал мне о своих политических спорах с иностранными учеными. Он владел английским, немецким и французским, и дело, видимо, было поставлено у него с размахом. Потом шли анекдоты, а после как‑то незаметно возникала его излюбленная тема — американская теория игр.

Чувствовал ли он собеседника, или был раз и навсегда запрограммирован только на одно, но особенное удовольствие доставляло ему разбирать семейные ситуации. Он говорил мне о заполнении коммуникативного пространства, о внутреннем и внешнем преимуществе, о подсознательной заданности ситуации и антитезе ей, а я чувствовал ком в горле и изо всех сил сдерживался, чтобы не говорить, не отвечать на его слова, не открывать рта.