Андрей Комов - Аноним

После Нового года Ирина, взяв отпуск на работе, приехала опять и занималась обменом. Впрочем, это был, наверное, предлог. Без телефона дело не двигалось. Кроме того, Алексей вскоре заболел, и Ирина все дни проводила с ним. Болезнь была какая‑то странная, изводящая слабостью и тошнотой. Алексей пролежал дней 10, роняя из рук толстый том, раскрывающийся на одной и той же странице. "Le reveillon, в Сочельник был бал у екатерининского вельможи", — читал он, и то давнишнее Рождество принимало в его воображении какие‑то совершенно фантастические формы, пока все не прошло, так же стремительно, как и началось. Исчезла и Ирина, не пробыв обещанного месяца. Остался нерешительный молодой врач, бесконечные анализы крови и ничего не значивший диагноз.

Когда Алексей окончательно пришел в себя, он понял вдруг, что не сможет жить без сестры и что она пыталась его отравить. "Но зачем, зачем я ей это сказал?" — думал он о своем отъезде и вспоминал, как пошел за сестрой на кухню после объяснения и нечаянно увидел ее, что‑то подливающую ему в кофе. Он испугался. Страх был таким внезапным, что он не смог выдавить из себя ни звука, и тихо, стараясь не шуметь, вернулся в комнату.

— Тебе с сахаром? — спросила сестра из кухни, и он согласно кивнул.

Ирина принесла кофе. Алексей отпил и взглянул на сестру. Лицо ее было спокойно–серьезным. Она коротко вздохнула о чем‑то, и они помолчали. Затем медленно, будто потянувшись за сигаретой, Ирина опрокинула чашку Алексея, и у него заломило висок. Полетело время, комкая два следующих дня в слежалую простыню, выступая испариной на лбу и унося тело в маленькую темную комнату, где рука Ренаты все плыла и плыла мимо его лица, закрывая глаза, где так непонятливо смотрело на него лицо врача и где таким блаженством наполняли его легкие прикосновения пальцев Ирины, превращавшейся при свете утра в серый дым платья на стуле.

— Ты едешь сразу в Штаты? — слышал он и вспоминал:

— Нет. Сначала.., нет. В Рим, наверное.

— Скоро?

— В марте.

Она поднимала голову, близко глядя в него серыми глазами, и, понимая, что так и не сможет спросить, зачем он едет, отворачивалась.

"Ты спрашиваешь, что я там делаю?" — писал он сестре спустя несколько лет из Парижа. — "Пытаюсь учиться в киношколе Жана Маре, и, кажется, сниму фильм об эмиграции. Фильм получается на немецком, но там будут забавные эпизоды на русском языке.

Такой поворот в моей биографии, согласись, не самый странный из всего остального. А ностальгия, о которой ты не спрашиваешь, но, вероятно, думаешь, конечно есть. Для меня — это все та же неизменная тоска по миру, о которой мы говорили с тобой перед отъездом. По тому, к чему никогда уже не вернуться и что составляет большую и самую дорогую часть жизни. Представь себе, что можно приехать в любой момент, и ты все поймешь. Возвращение мое было бы иллюзорным и навсегда недолгим".

Он задумался, и где‑то давно, в Ленинграде, Рената махнула ему рукой и тихо выдохнула: "Wiedersehen. Wiedersehen, chuss" [1] Wiedersehen. Wiedersehen, chuss" — " До свидания. До свидания. Пока." (нем.) .

"Это — как религия…", — продолжал он.

Где‑то есть большой город, в котором я родился. В городе есть колокольня, и, когда идет снег, все вокруг обращается в белую пустыню, колокольня начинает бесконечно падать, и на ней звонят давно снятые колокола. Впрочем, и самой колокольни уже нет. Это призрак, память. Да и память ли?

Я так давно уехал оттуда, так много ездил везде, так долго жил в другом большом городе, что стал похож на эмигранта в своей собственной стране. Память, наверно, давно выдохлась. Осталось воображение, и когда наступает зима, тот город видится мне белым макетом из маленьких коробочек домов, ровно выстроенных у слюдяной поверхности моря. Я вижу даже белый дым, заслоняющий мне макет, вижу, как вся его поверхность наклоняется вдруг, будто я лечу на самолете, и проваливается.

Наша школа, раньше бывшая гимназией, имела свою церковь и, естественно, колокольню. Церковь была тогда закрыта, но в нашем классе, за одним из шкафов мы обнаружили ход в церковный подвал. Из подвала мы пробирались на колокольню, а оттуда — на чердак соседнего дома.

Мне было тогда 8 лет, значит, это случилось в 34–м. Меня выбрали в тот год от младших классов в Школьный Комитет. Помню, что все классы неделю бунтовали, требуя увольнения математика. Бунт не удался, и тот самый математик должен был однажды заменить нашу заболевшую учительницу. Я и сейчас вижу, как он считает нас по головам в коридоре, а мы, войдя в класс, тихо вылезаем через шкаф в подвал. Потом я смотрел в щелочку, как он медленно, будто спокойно задумавшись, ходил по пустому классу и что‑то говорил вслух.

Наконец, он быстро вышел, и мы, сообразив, что он отправился за директором, вернулись на свои места. Директор ничего так и не заподозрил. Зато математик, увидев нас, сидевших как ни в чем ни бывало, все так же медленно вышел из класса, не проронив ни слова. Уроки в тот день у нас отменили. Это была неожиданная победа, и мы праздновали ее, устроив трезвон на давно умолкшей колокольне. Затем мы перелезли на соседний чердак и, сбегая по лестнице, крутили звонки во всех подряд квартирах.

Очутившись во дворе, мы увидели толпу людей. Все были серьезны и с беспокойством поглядывали на колокольню. Кто‑то крестился. Шел снег, но почти все были без пальто. Мы тоже были неодеты, и нас, наверное, приняли за детей из соседнего дома или просто не обратили внимания. Вскоре прибежал милиционер, потом еще один и еще. Люди во дворе медленно разошлись, и мы тоже вернулись в школу.

Ход в подвал после этого случая замуровали. На этом, кажется, все и кончилось. По–моему, никого тогда не наказали. На память о подвале, в котором была свалена разная церковная утварь, нам осталась длинная толстая цепь в зеленой патине. Мы разрубили ее на куски и играли ими в "бабки". Отцу как‑то пришло в голову оттереть патину — цепь оказалась золотой. Мой кусок родители сдали в "Торгсин", и наша семья с месяц жила на вырученные деньги.

Я верчусь в темноте, и мне приходит вдруг в голову, что все это необычайное везение я выдумал, и я ощущаю подступающую тошноту. Мне опять видится падающая колокольня и беспокойно ожидающие лица. Приходится вставать и пить соду. В 4–5 утра — это обычная история. Некоторое время я дышу в открытую форточку, но долго не выдерживаю: мороз.

Потом на щеках чувствую слезы. То ли от холода, то ли от истерики. Тихой, незаметной, словом, старческой.