Андрей Комов - Аноним

К вечеру была гроза. Стал сеять дождик и не по–петербургски скоро прошел, оставив после себя зависший в деревьях туман.

— Это, как у нас, — говорила Рената, глядя в окно троллейбуса, бесконечно скользящего по Ленинскому проспекту.

— Где "как у нас"? В Гере?

— Просто как у нас, — отвечала она и повторяла, — просто как у нас.

Он кивал, плохо понимая, о чем она говорит, но чувствовал в ее словах уже знакомую горечь и опять соглашался, уже сам с собой.

Они приехали на вокзал, но билетов на Ленинград накануне праздника, конечно же, не было. Алексей предложил договориться с проводником и устроить на поезд хотя бы Ренату, но она ехать одна отказалась наотрез. Провести ночь на вокзале нечего было и думать: народу скопилось так много, что негде было сидеть, и они решились ехать на электричке во Владимир, где жила тетя Алексея и где неподалеку в деревне был дом бабушки и деда, у которых он часто бывал в детстве.

Пять лет назад умер дед, затем бабушка, но Алексей, чувствуя себя не задетым первыми в его жизни смертями, не был там лет десять. Виной ли тому расстояние, делающее все не настоящим, или странное, его самого удивлявшее равнодушие к тому, что составляет семейные отношения, но он все откладывал свой приезд туда, когда бывал в Москве. Кроме равнодушия и непривычки после города к деревенской пустоте, Алексей опасался еще и неизбежных трудов. Бабушка, умирая, "записала полдома" на его имя, а другую половину на брата отца. Дядя, инвалид войны, жил одиноко, иногда пуская к себе жильцов, и брал с них за постой работой по хозяйству. Однако с чужими людьми он долго жить не мог и, приезжая в Ленинград, звал Алексея в деревню на лето или заводил разговор о продаже дома и переезде в Ковров. Но время шло, в город дядя не переезжал, и дом необратимо старел. Все это странно волновало Алексея. Он обнаружил, что у него атрофировано чувство собственности, зато появился вдруг интерес к жившим тут предкам.

Они жили в этих местах 800–900 лет, то собранные в одной деревне, дававшей фамилии всем жителям, то, переезжая и меняя род занятий, особенно в последнее время. Волны прогресса то притягивали их в города, превращая бывшего крестьянина в строителя церквей в Москве, то, выталкивая его обратно уже в роли богомаза. Бывшего приказчика в лавке волна "25–тысячников" делала первым председателем колхоза, а его родственник превращался в Палехе в известного художника.

1905 год делал их железнодорожниками на новой узловой, навсегда оставшейся Новками, а Гороховец и Фурманов в 30–е годы манили неясным словом "связист". Война, 300 лет обходившая эти места стороной, и в 40–е годы, казалось, пощадила этих людей, вернув всех, кроме одного. От рассказов бабушки у Алексея осталось впечатление, что это было время напряженно–неподвижного ожидания какой‑то другой жизни, и, будто нагоняя упущенное, после войны все вдруг разъехались.

Кого сманила в Казахстан жажда путешествий, не проявлявшаяся в этих людях несколько столетий, кого захватила "инженерная страсть", и их разбросало в Архангельск, Ленинград, Севастополь и другие города. Узловая станция, где жили в последнее время родители отца, разрослась, будто разбухла от новых людей. О прошлом напоминали теперь только улица кочевавших когда‑то цыган, одиночные татарские семьи, с отрешенным каким‑то от всех укладом, да похороны стариков.

Алексей вспоминал, как его бабушка, подойдя к толпе у дома умершего, всегда оживлялась и, разговорившись с каким‑нибудь сверстником, не могла удержать улыбки.

Все эти воспоминания складывались в ощущение какой‑то потери, пытаясь разобраться в которой, Алексей погружался в книги, но они, казалось, не имели отношения к этим местам, которые история после Смутного времени превратила в тихую заводь серединной Руси. Иногда он видел перед глазами эту местность, всю в маленьких речках, озерах, поймах, болотах и лесных прудиках, и думал, что жизнь его предков как‑то незаметно исчезла в этих тихих водах, оставив только круги на поверхности. И тогда он начинал торопиться, бояться не опоздать, почему‑то не опоздать увидеть могилы. И не приезжал.

Электричка пришла во Владимир около полуночи. Алексей с трудом разбудил спавшую у него на плече Ренату и повез ночевать к своей тете. Он позвонил ей еще из Москвы и едва уговорил не приезжать на вокзал. Троллейбус, выглядевший инородным телом в этом маленьком городе, который, казалось, можно было видеть насквозь, медленно забирался на холм, к центру. На белом пятне стены выхваченная фонарем мелькнула мраморная доска с именем Невского, и рядом с ней — табличка, царапнувшая словом "Интернационал", потянулась главная улица с темными массами соборов и зданий, и Алексей подумал, что дворцы в Петербурге располагались с такой же средневековой значительностью, что и церкви в древнерусских городах.

Владимир, качавшийся в своих огнях, увиделся ему смешанным повторением двух столиц, и, хотя все в истории происходило совсем не так, он чувствовал странную уверенность в своей правоте. "Вымышленный человек — вымышленный город — вымышленное прошлое", — опять думал он по–немецки в такт сонным, похожим на кивки, движениям головы Ренаты.

Тетя Оля сразу же набросилась на Алексея, назвав его бестолочью, тупым и диким мужиком, не догадавшимся даже взять такси и совсем замордовавшим "бедную девочку". В то, что Алексей хотел показать Ренате Золотое Кольцо, она не поверила сразу, а теперь же, увидев их вместе, окончательно все поняла и вскоре потеряла всякий интерес к племяннику.

Пока Рената была в ванной, тетя шепотом выспрашивала Алексея и сокрушалась:

— Ну, ты — балда! Боже мой, ну почему ты такой дурак? Как ты не поймешь, что тебя могут выгнать с работы, а ее исключить из университета?

— Да за что?

— Тьфу, ж…, я забыла дать девочке халат!

За ужином утопавшая в тетином халате Рената вдруг рассказала о своем неудачном замужестве, о работе экскурсоводом в музее, в Гере, о бабушке, жившей в ФРГ, об уехавшей туда матери и о своем одиночестве после смерти отца. Тетя Оля видела по лицу Алексея, что он тоже впервые слышит обо всем этом, и делал вид, что рассказ Ренаты касается только ее. Вскоре она вообще выгнала Алексея спать на кухню, и, лежа на полу, он все слушал горячий тетин шепот, представлял себе ее черные, будто расширенные от постоянного удивления глаза и сонно проваливался в недавнее качание электрички.

Утром они уже ехали дальше, в деревню, где был дом у Алексея. Проплыло Боголюбово с белой стеной собора, замелькали домики–времянки дачных участков, и электричка, вырвавшись на равнину, будто застыла в плавном, высоком полете. Натянутой струной сверкнула речка Нерль, и белый столбик церкви Покрова стал неспешно поворачиваться за поездом.