Хюго Клаус - Избранное: Сборник

— Где же твоя девушка?

— Ее нигде нет, — сказал Ханс, — ее подруга сейчас в «Мабильон», но, где искать ее, она понятия не имеет. Кельнер тоже не знает.

Терфаал и девица Джерри вошли в гостиную. Заплаканные глаза девушки покраснели, справа, под тонкой бровью, подведенной карандашом, виднелась свежая царапина. Губная помада размазалась. Она все еще не пришла в себя, ее била дрожь. Смуглые ступни с длинными крепкими пальцами переступали по ковру. В руках, тоже сплошь исцарапанных, были сандалии.

— Она же без плаща и туфель, Жак, — сказал Руди.

— В таком виде она не выйдет за дверь! — подтвердил Жак.

— Выйдет, — возразил Терфаал.

— Sure [173] Точно (англ.). , — сказала девушка и заплакала, уткнувшись в плечо Терфаалу.

Руди, плотно замотавшись в плед, курил, согнувшись и вытянув длинную шею. Он был напряжен, ни одна мелочь не должна ускользнуть от него, сейчас это был усталый, бледнокожий араб, подстерегающий путников в пустыне.

Терфаал произнес краткую речь, и на несколько минут комнату наполнили доброта, любовь, справедливость и милосердие, которые источал резковатый голос Терфаала.

— Эй, готовенький, ты готов?! — снова начал свои шуточки Руди.

— Заткни пасть, — сказал Терфаал, — а ты, Жак, если ты не дашь ей уйти, я тебе набью морду.

Жак закашлялся.

— А я — тебе.

Сейчас они схватятся за шпаги и африканские копья мсье Лавуазье. А может быть, в ход пойдет его коллекция ружей. И еще, на стене были заостренные стрелы, выгнутые, с треугольными наконечниками, красовалась там и турецкая сабля.

Я сказал Джерри:

— Почему бы тебе не надеть плащ?

— No. No. I won’t [174] Нет, нет, я не буду (англ.). , — прошептала она.

Однако через несколько минут она надела его, и я помог ей застегнуть пуговицы на блузке. Ее раскосые глаза припухли и казались щелочками на замурзанном лице. Она не отрывала от меня взгляда.

— Tonight in Mabillon [175] Сегодня вечером в «Мабильон» (англ.). , — прошептала она, едва шевеля губами, только для меня.

Сквозь белую ткань я нащупывал плоские кружочки коричневых и розоватых пуговиц. Терфаал затянул ремешки на ее сандалиях. Когда за ними закрылась дверь, мы с Руди подошли к окну и долго смотрели им вслед. Она шагала вдоль серого университетского здания, ведя пальцем по шероховатой стене. Он шел метрах в двух позади нее. Они не разговаривали.

— Снова то же самое, — сказал Ханс.

— Этот тип пишет стихи, словно Бертус Афьес [176] Бертус Афьес (род. 1914) — нидерландский поэт и прозаик, известный своими многочисленными произведениями. , не в обиду ему будь сказано, — заговорил Руди.

Жак, то и дело запинаясь, рассказал историю о том, как Терфаал учился в Харлеме и его содержала девица из кафе, которая по уши втрескалась в него, он обещал на ней жениться, но когда учеба закончилась…

Это была очень грустная история, но мы такое слышали еще перед войной, когда всем нам было по двенадцать лет. Наконец мы зажгли свет и отметили, что сигареты кончились и коньяк выпит.

— Я куплю еще бутылку и припрячу, только вот удастся ли мне найти такую же марку? — сказал Жак.

Комната внезапно показалась опустевшей, как будто в ней никого не было. Но ведь мы же были тут. Все молчали. Руди, по-прежнему дрожа, поднялся с дивана.

— Я иду домой, — сказал он.

— Сначала нужно навести здесь порядок, ведь завтра возвращаются эти Лавуазье, — остановил его Ханс.

Несколько минут жужжание пылесоса раздавалось среди мебели начала века, окутанной сизым дымом. Но Ханс быстро выключил пылесос.

— Плевал я на все это. Пойду лучше искать свою девушку. Кто-нибудь пойдемте со мной.

И никто не сказал: «Ханс, ты и так уже готов».

Жаку сделали укол, и он, тяжело дыша, в своей матросской тельняшке улегся в постель, а мы втроем спустились по лестнице. Я запихнул поглубже во внутренний карман жизнеописание маршала. Консьержка выглянула из своей комнатки. Мы вежливо пожелали ей доброй ночи.

«Путешественник не должен забывать о резких скачках температуры. На севере страны по большей части облачно, на юге, напротив, более солнечно, но постоянно ветер». Так говорилось в проспекте туристического общества, членом которого уже много лет состояла мать Анаис, — невзирая на то, что сама она никогда не совершала путешествий со своим клубом из-за воспаления мочевого пузыря, но именно поэтому она неизменно ратовала за сближение между Западом и Востоком.

Клуб поселил Анаис и Бруно в одном из дешевых отелей столицы, расположенной на северо-востоке под низкими лиловыми облаками.

Четвертый день подряд Анаис спрашивала у Бруно: неужели ему это нравится.

— Что ты имеешь в виду? — буркнул Бруно.

Она уверяла, что они встают здесь слишком поздно и что на завтрак подали черствые хлебцы и мутный кофе, что среди гуляющих по пирсу не меньше семидесяти процентов — шведы и немцы, а в витринах все намного дороже, чем в Антверпене, что французские газеты здесь четырехдневной давности, а он ее за три дня ни разу не коснулся, а вот в центре местные не дают ей проходу и собаки на нее бросаются, чуя ее естественное недомогание, что в их номере по телевизору идут передачи только про то, как плести корзинки или делать цветы из бумаги, что он уже три дня засыпает, даже не пожелав ей «спокойной ночи».

— Мы, конечно, можем провести здесь весь отпуск, если тебе так хочется, Бруно, ты только скажи, я ведь неприхотлива.

— А мне не скучно.

— Тебе никогда не скучно, — с горечью замечает Анаис.

— Ну уж извини.

— Знаю, знаю, тебя это нисколько не волнует.

Вечером она сообщила, что разговорилась в парке с одним человеком — такая прелесть! — наверняка из опустившихся аристократов. Он продавал жвачку без сахара, родом был из какой-то области на юго-западе, где делают отличный козий сыр и исповедуют коптскую религию [177] Коптская религия — имеется в виду форма христианства (монофизитство), распространенная в Северной Африке и возникшая в V веке. , и еще там есть люди, не знающие грамоты, которые живут на дне вулканов.

— Ну как? Может, мне взять напрокат машину? О’кей?

— О’кей, — согласился Бруно, — еще двенадцать дней впереди.

Лимонные и апельсиновые рощи сменились каменистыми холмами и бурыми скалами цвета ванили.

Анаис машет из окна рукой, указывая то на уединенную ферму, то на кактус высотой в человеческий рост, то на небольшой лесной пожар. Она мурлычет «Му old flame», и Бруно знает, что сейчас она видит себя на сцене, с ее белыми, как бумага, ягодицами, затянутыми в тину черных кружевных трусиков, в блестящем цилиндре на голове, с ослепительной белозубой улыбкой и потными бедрами в сетчатых чулках, и он, Бруно, страстно желает ее.