Арман Лану - Свидание в Брюгге

Открывая дверь на крыльцо, Оливье сказал про сестру:

— Это Метж. У нее самые роскошные бедра в Брюгге и окрестностях. Как утверждают знатоки.

Их обожгло холодом.

Из темноты выступил Улыба. Он так и остался стоять на том месте, где они его оставили. Он говорил очень быстро, извергая урчащие потоки звуков. У Робера мелькнула мысль, что человек в лиловой пижаме шпионил за ними. Шпионил? Для кого? Быть может, он состоит в какой-нибудь партии? В больницах — одна только партия. Партия больных. Умалишенных. Отчужденных. Робер представил себе, как невидимые нити тянутся от одного к другому, соединяя всех между собой: Улыбу, мажордома, привратника, и санитаров, и работников кухни, и посетителей, и в центре этой сети мерцает загадочная Счастливая звезда , — она же De drie Zwanen , — откуда им улыбается ее хозяин, старый вояка, интербригадец шофер Фернан. Да, настоящая сеть.

— Ну что ты скажешь! — воскликнул Оливье, заставив Робера вернуться из забытья к действительности. И тот и другой были великими выдумщиками, но в мозгу новоиспеченного врача мысли выделывали акробатические пируэты, а Робер постоянно придумывал разные истории — маленькие сценарии, экспромты, как-то связанные с его жизнью, Оливье Дю Руа мысленно шел путем Олдоса Хаксли, Друэн — путем Сименона. Совершенно различные, они, однако, не вступали в противоборство, а скорее дополняли друг друга.

Оливье проворчал:

— Итак, мой мотороллер уплыл! Это уж слишком.

Оливье сделал вид, что ужасно разгневан. Они только что объяснились с Улыбой — Оливье как будто бы понимал речь этого несчастного, всю состоящую из каких-то булькающих звуков.

— Негодяй! — кричал Оливье. — Несчастный выродок! Представляешь, Робер, какую шутку он со мной сыграл! Эта макака Фред! Он воспользовался нашей встречей и увел мою машину! Свинья! Наверное, понесся очертя голову! И все из-за этой Сюзи, которая звонила! Она преследует его, а он нет-нет да и улизнет тихонько, не побрезговав, между прочим, моим мотороллером. А тот тип, того гляди, подохнет!.. Мерзкая тварь! Заметь, еще одна черта здешних нравов, очень характерная: нет ничего «моего», все общее. Доказательство налицо!

— Даже Сюзи? — спросил Робер, надевая пальто и наглухо застегиваясь.

— Она только об этом и мечтает! Ну что ж, тем хуже! Пойдем пешком. Можно бы воспользоваться «бристолем», но это слишком жирно для восьмисот метров, и потом наш хозяйственник взбесится, тоже еще лупоглазый кретин, выродок альпийский, башибузук…

— Этот пресноводный водолаз, эта человекообразная обезьяна, — подхватил Робер, вполне усвоивший словарь, любезный сердцу капитана Хаддока, — этот енот-полоскун.

— Прошу прощения. Енот не имеет никакого отношения к лексикону Хаддока. Енот — монополия Превера. Ты допускаешь непростительные семантические интерполяции.

Таинственный город, встретивший путников час назад тишиной, тревожно гудел, освещение в окнах стало ярче. Чувствовалось, что корпусов много, они жались к высоким обомшелым деревьям, но из-за темноты глаз не охватывал всего ансамбля. За часовней ветер хлестнул их по лицу снежной крупой.

— Будь я поклонником романтизма, — проговорил Оливье, — я бы сказал так: «Ветер рвал на них одежды, то был ветер с моря», — что абсолютная чушь, потому как морской ветер дует с противоположной стороны, и, клянусь тебе, тут уж не ошибешься. Все тогда вокруг пахнет рыбой, а на зубах скрипит песок. Сейчас ветер с суши, с Востока. И так как от самых Арденн его ничто не задерживает, он несется здесь, как транссибирский экспресс. Бррр…

— А ты, наверное, окоченел, на босу-то ногу.

— Нет, босые ноги — это символ, а символы греют.

Они пересекли двор, мощенный каменными плитами, из-под которых выбивались космы травы, и вошли под арку, ту самую, где Улыба путался, указывая им дорогу. В толстой стене старого особняка под слезящимся сводом открывалась потайная дверца. В глубине коридора все так же горела лампочка, сияя маслянистым желтым ореолом. В полумраке — доска с именами сотрудников и названием отделов.

— Налево — женское отделение.

— А у вас есть и женщины?

— Наша больница смешанная. Метж, которую ты только что видел, — у них старшая сестра. Давай-ка поспешим, а то неудобно заставлять шефа ждать.

Они свернули с дороги на узкую тропку, которая вела к темной массе приземистого здания, просверленной множеством огней. Снег падал все гуще, они ступили, должно быть, на лужайку: из :под снежного покрова выступали какие-то изуродованные зимой растения.

У входа в здание с куцым крылечком Оливье позвонил. Внутри залился колокольчик. Зашаркали чьи-то ноги. Скрипнул ключ в дверях. Дверь со скрипом отворилась. В глаза ударил яркий зеленый больничный свет. Усатый мужчина, открывший им дверь, напоминал гарсона из кафе тысяча девятисотого года.

— Добрый вечер, Жермен, — сказал Оливье.

— А, господин доктор, добрый вечер. Главврач только что пришел, — сказал Жермен с характерным гортанным выговором, на который еще раньше обратил внимание Робер.

Они углубились в коридор, сиявший чисто вымытыми стенами. «Ну вот это уже действительно похоже на больницу: кругом голубой кафель». Прошли санитары, о чем-то оживленно споря, говорили по-фламандски; гулкое эхо разносило их голоса. «Какой здесь сильный резонанс», — подумал Робер. Каждый раз, когда на радио, на телевидении или в кино хотят правдоподобно представить больницу, добавляют один штришок — гулкие звуки. Искусство постановщика в первую очередь заключается в том, чтобы не сбиться на фальшь, умело выбрать такие вот характерные детали. Эта была безошибочной. Больнице еще свойствен запах, не поддающийся определению, индивидуальный для каждой лечебницы и тем не менее общий для всех них: непривычный нос очень чувствителен к нему, а те, что принюхались, уже не воспринимают его.

— Они чем-то взволнованы, — сказал Оливье.

— Кто?

— Санитары. Конечно же, не больные. Те в это время уже спят. Вечерняя ремиссия, когда дневное возбуждение спадает.

— Медперсонал — и волнуется?! Явно отклонение от нормы!

— Идиот несчастный! Их волнуют профсоюзные выборы! Ведь они трудящиеся, мой дорогой. Их профсоюзы не имеют ничего общего с политикой, не так, как у нас, но тут сцепились социалисты и христиане по вопросу секуляризации, — такую свару затеяли.

К Оливье подошел медбрат и что-то тихо сказал ему.

— Разумеется, — ответил врач. — Надо продолжать. Хуже не будет.

Оливье чуть повернулся к Роберу и распахнул перед ним стеклянную дверь, предлагая пройти в следующий коридор, еще более длинный. Слева — окна, глядящие в ночь, справа — двери палат. Промелькнули длинные ряды кроватей с одинаковыми просветами между ними, многие больные еще не спали. Некоторые словно застыли в неудобных позах; однако на первый взгляд они не слишком отличались от терапевтических больных. Правда, Робер шел, а не стоял на одном месте, отчего впечатление несколько сглаживалось.