Арман Лану - Свидание в Брюгге

— Ты жесток.

— Нет, почему же? Просто диву даюсь! Наши больные — это такие актеры! Но и некоторые другие тоже. Туберкулезные, например. Конечно, больные — это больные. Но, кроме того, они все играют какую-нибудь роль. Горько, что у них такая роль и что не они ее выбрали. И все-таки играют!

В коридоре послышались шаги, не похожие на шаги Оливье или Робера: хлопала кожаная подошва; шаги приблизились.

— Все помыслы больного, лелеящего свою болезнь, — начать все сначала. А всякий больной лелеет свою болезнь, понимаешь? Нет? Увидишь сам. Надеюсь, Эгпарс разрешит тебе сопровождать меня во время моих визитов к больным.

Блестящая идея! Робер улыбнулся. Он подумал о Жюльетте.

Дверь открылась, вошел санитар. Ван Вельде вздрогнул, но остался лежать в том же положении.

Оливье, не обращая внимания на вошедшего, — им оказался усатый Жермен, от нетерпения он переминался с ноги на ногу, — уточнил:

— Кстати, Робер, чтобы тебе окончательно все стало ясно: этот прохвост — муж Сюзи, медсестры, с которой ты разговаривал по телефону.

— А! А я-то все думаю, откуда мне известно имя Ван Вельде… И она, кажется, искала «эту макаку» Фреда?

— Совершенно верно, «эту макаку Фреда». Он ее любовник. И очень возможно, что из-за Фреда бедный малый и решил отравиться. Между прочим, одна из причин, почему безбожник оставил без надзора призраков этого скромного особняка и рванул в места…

— Более гостеприимные.

— Вот именно.

— Тогда я понимаю беспокойство вышеупомянутой Сюзи.

— Да ничего ты не понимаешь.

Они вышли в коридор, Жермен последовал за ними. Оливье плотно закрыл за собой дверь. Робер не сомневался, что Ван Вельде тотчас же поднялся. Чем-то этот парень бередил ему душу.

— Жермен, — обратился Оливье к санитару, — что, мадам Ван Вельде уже поставлена в известность?

Жермен отрицательно покачал головой.

— Как-никак это ее муж…

— Я сказал старшему управляющему, доктор. Но он не желает ничего знать. Господин Хоотен не хочет брать ответственность на себя.

— Но почему же, бог ты мой!

— Управляющий говорит, что они, мол, разведены. И что это его не касается.

— Ну так передайте от моего имени вашему управляющему, что в ближайшие дни я сам займусь больным. Я знал, что Хоотен — мерзавец и лицемер, и к тому же закостенелый ханжа, но отказаться предупредить жену под тем предлогом, что она, видите ли, пятнадцать дней уже не числится женой, это ни в какие ворота не лезет! Всюду — ложь, предрассудки, «так принято» и «так не принято». Ну и что ж, что разведены, раз они продолжают жить вместе. Да, представь себе! И к тому же у них ребенок!

Жермен разводил руками: согласен, мол, но ничем помочь не могу.

— Ладно, покончим с этим, Эгпарс идет!

В конце коридора показался Эгпарс. Он шел не спеша, ровными маленькими шажками, как-то странно покачивая торсом. Главврач был приземист и кряжист и очень широк в плечах. На носу у него сидели очки с толстыми стеклами, волосы были совершенно седые, цвета олова. Халат выглядывал наподобие нижней юбки из-под ратинового черного пальто, придавая его и без того странной фигуре еще более нелепый вид.

— Добрый вечер, Дю Руа.

— Добрый вечер, мосье.

Здесь подчинялись правилам, принятым во врачебной этике: главврач называет ординатора по имени, а тот величает его «мосье».

— Здравствуйте, мосье Друэн, — сказал главврач Роберу.

И приветливо протянул ему руку. Но он сразу же осекся, почувствовав какую-то неловкость, и тут только увидел руку в кожаной перчатке. Спокойно, не суетясь, он протянул левую руку. Для Робера Друэна реакция людей на его неживую правую руку стала своего рода тестом. Люди с повышенной чувствительностью, замкнутые и застенчивые, спешили извиниться но и сильные, менее чувствительные и более твердые, бывали смущены. Мало кто вел себя так естественно, как этот врач. Он продолжал:

— Вы и в действительности такой же, как на экране. Но только гораздо моложе.

— Телевидение искажает лица, — ответил Робер. — Я сам видел, как очаровательные девушки в телевизоре становятся дурнушками. Одни делаются толще, другие худеют, а некоторых и вовсе не узнать. Прямо какое-то колдовство!

— Вы желанный гость в Марьякерке. Очень рад вас видеть здесь в вашем третьем измерении. Хорошая штука — третье измерение!

Третье измерение Эгпарса было вполне выражено. Вблизи особенно бросалось в глаза, что он очень ладный и весь какой-то подобранный, плотный. Голова чуть наклонена вперед, черты его лица тверды; большие близорукие голубые глаза, защищенные очками, выражали живой ум; они умели быть и очень подвижными, а в то же время на редкость внимательными и сосредоточенными. В нем чувствовалось умение владеть собой, непринужденность, но без расхлябанности, внутренняя сила. Говорил он медленно, взвешивая каждое слово. И почти без акцента. Только некоторые обороты изобличали в нем бельгийца, но они попадались в его речи не так уж часто.

— Так что за история тут вышла? — обратился он к Дю Руа. — А впрочем, с мадам Сюзи иначе, наверное, и быть не могло!

— Хороша история! Скажите уж лучше: скандал! Несчастную даже не предупредили, что ее муж…

— Ее бывший муж, — поправил Эгпарс.

Оливье улыбнулся: главврач очень точно воспроизвел интонацию главного управляющего. Между ними тотчас же установилось полное взаимопонимание: нескольких фраз, нескольких сочувственных слов по поводу печальных обстоятельств было достаточно. Эгпарс улыбнулся так же понимающе. «Умен», — говорил о нем Оливье. И потому умеет быть снисходительным.

— Да, знаю, действительно бывший, — подтвердил Оливье. — Юр-ридически они не в браке, но, мосье, христианское милосердие…

Иногда, когда ему предстоял длинный период, Оливье спотыкался на словах. Если он бывал взволнован, он слегка заикался и путался в вводных предложениях.

— Так, значит, христианское милосердие, мосье Дю Руа?

— …христианское милосердие, которое вы сами исповедуете, мосье Эгпарс, причем без колебаний и открыто, — и христианское милосердие обязывало бы нас предупредить эту несчастную…

В такого рода фразах Оливье обычно употреблял необиходное сослагательное наклонение, которое, как ему казалось, компенсировало неуклюжесть слога. Система компенсаций выражала сущность характера Оливье: равновесие достигалось чередованием избытка и недостатка.

— И, — продолжал настаивать Оливье, — парень здесь уже более двенадцати часов… Я вожусь с ним с самого утра!

— Дю Руа, решим этот вопрос немного погодя. А пока я хочу его посмотреть. Ведь он прежде всего пострадавшее лицо, не так ли?

— Вы уверены? — сказал Оливье, и легкая усмешка скользнула по его лицу.