Арман Лану - Свидание в Брюгге

Больница, как утроба матери, оберегала Оливье от внешнего мира, служила залогом его покоя, и он расцветал. Подобно одному из персонажей современного Босха, он исполнял свою партию в скорлупе. Робер понимал, что произошло с его другом. С тех пор как Оливье Дю Руа выбрал этот путь, он с точки зрения обывателя оставил путь борьбы. Отныне материальное благополучие его не интересовало. Сон, пища отошли на второй план. Отпала надобность драться с угрюмыми дельцами. Теперь он мог целиком отдаться умозрительным построениям и замкнуться в своем, близком его юности, мире.

Оливье рассказывал упоенно, позабыв о еде, и только время от времени потягивая сербское вино, вобравшее в себя ароматы гор, — единственная роскошь, которая здесь была доступна. Он рассказывал о шумных практикумах студентов-медиков, сперва в Клермоне, где он проходил практику до Бельгии, а потом в Марьякерке, об атмосфере бесшабашности, царившей на занятиях, бесшабашности, которая была вызовом и реакцией молодых людей на болезнь, страдание, смерть. Оливье рассказал несколько забавных историй. Как они встретили некоего робкого ассистента из Дембурга — предшественника Фреда, — они ему поставили клизму из красного вина. Как они флиртовали с сестрами, какие бурные ночи они проводили. А потом еще конкурсы на лучшего пукальщика, которые как-то расцвечивали нудную больничную жизнь молодых медиков; и, конечно, — традиционные похабные песни.

У Оливье был магнитофон, и он записывал неожиданно подслушанный интересный разговор, фрагменты из музыкальных произведений, передававшихся по радио или наигранных на пластинку, особенно часто у него встречался Скарлатти и Куперен Старший, — он обожал Уроки сумерек, их горделивую торжественность, обожал поэмы Мишо, единственного поэта современности, который его по-настоящему трогал. Оливье встал и включил магнитофон. Мужской хор пел старинную песню — любимую песню национальных гвардейцев:

Робер узнал один из вариантов дерзкой песенки времен Реставрации в обработке Пьера Дака и Фрэнсиса Бланша, которую исполнители подали под еще более острым соусом:

Лидия с изумлением смотрела на своего мужа: Оливье словно подменили — тот, прежний, одевался, как сэр Антони Иден, и обедал лишь в самых дорогих ресторанах. Этот же, обмотавший шею кашемировым платком, руками хватал салат, а из-под расстегнутой куртки у него выглядывала фланелевая рубаха. Ей казалось, что ее обворовали, она испытывала то же чувство недоумения и негодования, что и жена Гогена Мет, когда ее муж из элегантного маклера парижской биржи, — а за него-то она и выходила замуж, — вдруг к тридцати годам превратился в одичалого мужика. Тот сам себя окрестил «старым морским волком» и знать ничего не желал, кроме своих картин.

Оливье разошелся.

— Эй ты, чертова наложница, — кричал он, — передай мне вон ту попову жвачку! И что это за физиономия оскорбленной жены, поди возьми себе другую на вешалке!

Лидия не знала, как держаться: игра оказалась для нее неожиданной. Что касается Жюльетты, то всякий раз, как Оливье заводил свое: «Чертова наложница…», «Дай я тебя обниму, чертова ты наложница, поговорим с тобой о моей почтенной матушке», — она подскакивала словно ужаленная.

Но Оливье ничего не замечал. Его уносил поток воспоминаний.

— О, забыл рассказать вам про одну брюжскую мадам. Это случилось, когда я ехал сюда поездом из Брюсселя. Проходит мимо контролер. Когда, спрашиваю, будем в Брюгге. А в купе сидела еще одна дама. Элегантная, лет пятидесяти. Она мне и говорит: «Я вижу, вы француз, мосье, я могла бы стать вашим гидом». Разумеется, гид женщина или не гид — от любви это не спасает, но мадам — не первой свежести. А в конце концов, почему бы и нет? И вот выходим мы в город. Мадам говорит без умолку. Она столько всего пережила! Война четырнадцатого года, оккупация. Она участвовала в Сопротивлении, и ее чуть было не отравили цианистым калием. Теперь она вдова и живет в Остенде — там очень здоровый климат. Она идет к парикмахеру, в сторону Гран-Плас, и пусть я не беспокоюсь, ей по пути со мной. «О, в Брюгге гораздо веселее, — щебетала она, — но тут — держи ухо востро». Она уже порядком надоела мне, но в то же время она меня заинтриговала.

— Все женщины тебя и утомляют и волнуют одновременно, — заметила Лидия.

— Молчать, дьявольское отродье! Эта милая женщина действительно сослужила мне службу, никакой дипломированный гид не смог бы так показать Брюгге: и монастырь бегинок, и каналы, и Старый город. Она занималась научными изысканиями и была связана с семьями Ланжевен и Кюри. Тут я насторожился. Вид у нее какой-то не такой. Короче. Подходим мы к магазину похоронных принадлежностей, — ты непременно должен его увидать, Робер, чисто американский стиль: «Ваше дело — умереть, а мы позаботимся об остальном». Ну я, как человек воспитанный, подбросил ей парочку вопросов насчет ее деятельности. Тогда она останавливается, чтобы показать мне «образчик своих трудов». И что же вы думаете? Вытаскивает из сумочки записную книжку, всю в свежих чернильных пятнах; ее закрывали, не дав высохнуть чернилам. Это все надо видеть, конечно. Брюгге, магазин похоронных принадлежностей с его витриной, с лакированными гробами — и моя старушенция рядом, дающая пояснения самым академическим тоном. «О мосье, несомненно одно. Взгляните, пожалуйста, — мой герб. О чем тут спорить. Честь, верность, преданность». Переворачивает страницу: «А здесь король приглашает меня продолжать. Королевская десница, вы понимаете. Порядок. Власть. О, это так понятно! Фландрский лев. Ватерлоо, мрачная равнина. А это — моя судьба, Академия у Высокого Трона. Вы понимаете теперь, почему я не могу доверяться незнакомым людям? О, это понятно! Я живу под угрозой. Меня выслеживают. Два раза в неделю я хожу в кино и через кино получаю указания. И узнаю новости. Вы понимаете?»

Фред в восхищении присвистнул. Остальные сидели не шелохнувшись, завороженные рассказом: Оливье разыграл его в лицах.

— Нет, вы бы только послушали, как она произносит: «О, это понятно!» Я расстался с моей милой гидшей перед Марктом, где мы с тобой сейчас были, Робер. На прощанье она дала мне свою визитную карточку. Я сохранил ее. Не могу сокрыть от вас этот документ, вполне достойный капитана Хаддока.

— Оливье вскармливал себя исключительно Тэнтэном, — пояснил Робер.

Действительно, Оливье отдал свое сердце капитану Хаддоку, главному действующему лицу детских альбомов под названием Тэнтэн, с рисунками Эрже; в Западной Европе они пользуются такой же популярностью, как и сказки Диснея; Оливье и Робер любили ссылаться на капитана Хаддока.