Арман Лану - Свидание в Брюгге

Но бог с ним, с арабом, а раз уж Оливье пил кофе, он соглашался расплатиться за эту черную влагу одной бессонной ночью, тем более что он выпотрошил наконец свое слишком набитое прошлым нутро.

— И подумать только, — вздохнул Оливье, — мы тут убиваемся из-за всякой хреновины, а в это время в Алжире какая-нибудь хрупкая девчушка подкладывает бомбу под скамейку, на которой устроился офицер французских парашютистов, а французский мэр пулей из револьвера отправляет на тот свет, может быть, какого-нибудь феллаха — и каждый убежден при этом, что именно он спасает цивилизацию!

Фред ухмыльнулся.

— Ты, конечно, здорово накачался, — сказал ему Оливье, — но ты вполне понимаешь, что к чему. И тебе на все начхать! Алжир? Мол, мне-то что, пусть французы и расхлебывают! Тебя давно уже не трогает, что америкашки купили тебя со всеми твоими потрохами. Лишь бы были бабы, а остальное — не твоя забота!

— И правда, — ответил Фред миролюбиво, но не уступчиво. — Плевать мне на вашу войну, на ваше маки и Сопротивление, плевать я хотел и на Алжир и на Венгрию! Мне в высшей степени наплевать, где служить медицине — в деревне, в Брюсселе, в Панаме или в Лос-Анджелесе. И все эти ваши выкрутасы меня абсолютно не трогают!

Робер насторожился. Дело принимало серьезный оборот. Однако он не мог оторвать глаз от Дельво, от этих женщин, повернувшихся к публике обнаженной спиной и шествовавших в печальном кортеже, который художник вел дорогой древних римлян: по крупным каменным плитам, через триумфальные арки с хороводом античных фигур.

— Тебе и на больных плевать, и на Ван Вельде, который мог бы подохнуть по твоей милости, — неумолимо заключил Оливье.

У Фреда вырвался какой-то неопределенный жест.

Должно быть, это означало: «Мне двадцать три года, Сюзи — шлюха, а муж ее — идиот. И с такими вот учителями неизвестно чего ждать от завтрашнего дня. А писать я имею полное право, где хочу, тем более что я это делаю вполне прилично. Нет, в самом деле — что тут плохого? И катитесь вы!..»

Робера удручало, что у них с Жюльеттой обострились отношения: выходит, каждый из них тянул в свою сторону. Они не понимали друг друга. Они говорили на разных языках. Китайский мандарин и представительница племени инков. А после рассказа жены о случае в Булонском лесу он совсем расстроился. Жюльетта никогда ни словом не обмолвилась об этом эпизоде, хотя он многое мог бы объяснить в ее поведении. А она только сейчас, в присутствии чужих людей, поведала эту историю, словно хотела бросить ему вызов. И сегодняшняя ее откровенность была для него так же оскорбительна, как и вчерашнее молчание.

— Робер, — сказал Оливье, немного успокоившись, — ты не однажды спрашивал меня, что происходит в голове больного. Вот послушай эту запись, я сделал ее сегодня ночью у постели Ван Вельде. Довольно любопытно.

Оливье нашел нужную катушку, включил магнитофон. Пока лента перематывалась, они слышали лишь визгливую скороговорку. Но вот пленка раскрутилась, Оливье отрегулировал звук, и до них донесся нормальный, хотя и приглушенный человеческий голос. Трудно сказать, что именно искажало его: плохая запись или самое состояние человека — полусна-полубодрствования.

Робер сидел весь внимание, подперев голову руками и опершись на колени.

«— Скажите, мосье Ван Вельде, что вы сейчас видите? — спрашивал Оливье».

Странно было слышать Оливье в то время, как он молчал. До сих пор Робер не мог привыкнуть к этому отторжению человека от самого себя — явлению, обычному на радио и телевидении.

«— Шобаки, — ответствовал больной. — Они кусаются. Нельзя штобы они так бегали, без присмотру. Я буду жаловаться… капитану… Они у меня толкутся в ногах… Одна шовшем махонькая. Я взял ее. В кулаке умещается».

Изменившийся почти до неузнаваемости медлительный и скорбный голос Ван Вельде. И другой, более явственный, голос врача, звеневший временами на необычно высоких нотах, не свойственных Оливье, молча сидевшему возле Робера и слушавшему самого себя.

«— Мосье Ван Вельде, вы уверены, что это собаки?

— Не знаю, может, это крысы. Не надо говорить Сюзи, что я тут с шобакой. Мне хочется искурить сигарету, мосье директор. Я должен ушпеть на поезд. Как хорошо, война кончилась… Мне б с аистами во Францию…

— Ван Вельде, где вы? — терпеливо вопрошал голос Оливье Дю Руа.

— Я не знаю».

Больной начал путаться, что-то бессвязно бормотал, все больше погружаясь во мрак бреда.

«— Ох, тошнит меня, тошнит… моторам нужно вино… негодяи… обманщики… Сюзи… Прекрашно, капитан. О, мосье директор, проштите меня.

— Мосье Ван Вельде. Вы знаете, где вы. Ну же, ну!

— Да, мосье, да. Я вижу. Я шплю в зале ожидания. Какой-то фриц падает из окна и ложится рядом со мной. Грязная шкотина. Я никогда их не выносил, этих фрицев. Он лижет мне пальцы. Но это ничего. Это шобака. Раз, я отхватил ей башку. Она ее снова прилепила. И опять лижет меня! Ох, мне хочется отрезать мою шобштвенную голову. Я должен знать все наизусть, я должен пройти ошмотр. Школько это? Десять франков? Я больше люблю маленьких девочек и поезда…

— Почему поезда, мосье Ван Вельде?» — опять перебивает его Оливье, тот ночной Оливье, Оливье-призрак. Он вел беседу осторожно, как опытный гипнотизер, голоса — переплетались. Люди в комнате затаили дыхание, пронизанные трагизмом этой беседы:

«— Поезда черные, но поездов шлишком много. Шлишком много шобак в них. От них вонь идет. Доктор, я не могу отрезать все головы. Что делать с крысами?

— Ван Вельде, вы спите?

— Да нет же, нет! Я же шказал вам, здесь — шобаки. И они лижут руки. Мне надо бежать. Я не расстрелян. Я болен. Ох, мне больно, тут, рядом. А я должен пройти ошмотр.

— Где рядом, мосье Ван Вельде? Где болит? Ван Вельде, вы слышите? Я друг вам».

Олизье все время повторял имя больного.

«— Рядом. Рядом шо мной. Говорят же вам, я не идиот. Вот ведь я прыгаю. Чего же вы хотите. Видите… Я отрежу себе все пальцы, и у меня будут стеклянные глаза…»

Затем в невидимом чреве машины опять что-то глухо заурчало, завыло и захрипело.

— Мне подумалось тогда, — сказал Оливье, — что в его расторможенном мозгу проходили картины действительной жизни, чего-то пережитого. Но — тише! Фред, и тебя не обошли вниманием. Сейчас речь пойдет о тебе!

Услышав, что его имя фигурирует в монологе больного, мрачно молчавший Фред досадливо поморщился.

«— Сюзи! Шлюха! Ты любишь это, да? Любишь мужиков со стеклянными глазами! Этот поганец Фред! У, бабы! Суки! Иштинные суки, гошподин капитан».

— Ну вот это все, что я смог записать, это было более или менее членораздельно. А потом он погрузился в сон, и мне уже не удалось поймать подходящий момент.

Оливье выключил магнитофон.