Том Вулф - Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка

Баррис пригласил меня в свою студию. Правда, ему никогда бы и в голову не пришло так это место назвать. Нет, он именует свою студию Самоделкино, и располагается она в доме номер 10 811 по Риверсайд-драйв в Северном Голливуде. Если в пределах тысячи миль от Риверсайд-драйв и есть река, то никаких признаков ее я не заметил. Место там самое что ни на есть обычное: бесконечные выжженные бульвары с рядами двухэтажных зданий по бокам, магазины, кегельбаны, катки, кафе для автомобилистов, где торгуют мексиканскими пирожками, и все это оформлено не в виде прямоугольников, а в виде трапеций, достаточно взглянуть, как там скошены крыши и как наклонены стекла витрин. Создается такое ощущение, словно они вот-вот рухнут на тротуар. Рекламные вывески там тоже очень классные. Они расположены снаружи заведений на специальных столбах. Эти вывески имеют тошнотворные очертания собачьих ног и в целом вполне вписываются в то, что я называю «бумеранговым модерном».

Баррис, семья которого происходит из Греции, невысокий, но крепкий мужчина ростом пять футов семь дюймов. В свои тридцать семь лет выглядит он совсем как Пикассо. Когда Баррис работает (а этим он занимается большую часть времени), он носит плотную белую футболку, выцветшие сероватые брюки, снабженные складками в той же манере, что и брюки Пикассо, в которых великий художник в одиночестве гулял на ветру по утесу в Рапалло. Обут Баррис в шлепанцы на креповой подошве, тоже какие-то сероватые. Пикассо, следует добавить, ничего не значит для Джорджа Барриса, хотя Баррис и знает, кто он такой. Просто для Барриса и других самодельщиков не существует одной великой вселенной формы и дизайна под названием Искусство. И тем не менее это именно та вселенная, в которой он существует. Ибо на самом деле Баррис вовсе не конструирует автомобили. Он создает формы.

Баррис гордо ведет меня по Самоделкину, и поначалу это место кажется очень похожим на любой магазин, торгующий автомобильными корпусами и запчастями, но очень скоро ты начинаешь понимать, что находишься в галерее. Это место полно таких автомобилей, каких ты никогда раньше не видел. Половина из них так никогда и не выедет на дорогу. Это поставленные на прикол грузовики и трейлеры, которые возят по всей стране, дабы продемонстрировать их на выставках форсированных и самодельных автомобилей. Впрочем, если до этого дойдет, то машины поедут — все они полны массивных, мощных, обложенных хромированными пластинами моторов, потому что вся эта скорость и мощь, вся эта очаровательная аппаратура имеет колоссальное значение для всякого, кто занимается переделкой или созданием самодельных автомобилей. Однако все они вроде одного из ковров Пикассо или Миро. По этим проклятым штуковинам просто нельзя ходить. Их можно лишь повесить на стену. Та же самая история с машинами Барриса. В сущности, это скульптуры.

К примеру, там находится построенный Баррисом совершенно невероятный объект, который он назвал автомобилем на воздушной подушке ХПАК-400. Самодельщики просто обожают эту штуковину на букву «X». Она ездит на воздушной подушке, которая вообще выходит за все мыслимые рамки, ибо представляет собой чистейший фрагмент криволинейной абстрактной скульптуры. Если в Бранкузи есть хоть что-то хорошее, тогда эта ерундовина тоже заслуживает отдельного пьедестала. Там нет совсем никаких прямых линий, присутствуют один-единственный правильный круг, а также все те бесчисленные плоскости с колоссальными барочными лопастями, и тем не менее в целом эта воздушная подушка представляет собой жесткий фрагмент четкой геометрической гармонии. По сути дела, Бранкузи и Баррис независимо друг от друга разработали концепцию дизайна, которую мы зовем «обтекаемым модерном» или «криволинейностью тридцатых» — понятное дело, разработали, следуя совершенно разными дорогами. Кроме того, Баррис и другие художники самодельных автомобилей не расстаются с идеей абстрактной кривой, с которой ох как тяжело иметь дело. Они то и дело этой идеей пользуются — в то самое время, когда ваши конвенциональные дизайнеры (от архитекторов до тех парней, которые мастрячат наши журналы) выдают одного сплошного Мондриана. Даже молодые автомобильные стилисты в Детройте — сплошь мондриановцы. Лишь конструкторы самолетов имеют хоть что-то общее с «обтекаемым модерном», да и то лишь потому, что их к этому принуждает сама физика. И так далее и тому подобное. Я бы хотел в самое ближайшее время вернуться к этой теме, но вначале собираюсь рассказать вам еще про один автомобиль, который показал мне Баррис.

Эту машину вообще-то запихнули в кладовую. С тех пор, как Баррис семь лет тому назад ее сделал, она его больше не интересовала. Однако этот автомобиль (эта старая ерундовина — с точки зрения Барриса) очень сильно смахивал на увиденный во сне прообраз одной очень классной спортивной машины под названием «квантум» — на тот самый «сааб», что выпустили в этом году после пары лет консультаций со всевозможными экспертами и авангардными дизайнерами. Обе эти машины прекрасны — и «сааб», и тачка Барриса. У них практически один и тот же корпус — с одной и той же прелестной топологией, сбегающий к запрятанным в узкие тоннели фарам. Спереди корпуса обоих автомобилей криволинейно спускаются к самой земле. Я сказал Баррису о подмеченном мною сходстве, но он лишь пожал плечами. Вообще-то он уже привык к тому, что время от времени какой-нибудь производитель пять-шесть лет спустя «открывает» одну из его машин.

Так или иначе, мы с Баррисом обогнули одну сторону Самоделкина, прошли через автостоянку, и тут я вдруг заметил «аванти», новую спортивную модель «студебекера», очень дорогую. К этой машине спереди и сзади были приделаны большие картонные коробки, и я спросил Барриса насчет нее.

— Ничего особенного, — ответил мне Баррис, принимаясь за картонные коробки. Когда он снял переднюю, кузов выдвинулся на фут вперед, обнаруживая шикарный наклон. Затем Баррис проделал то же самое сзади, устраняя вторую коробку, придававшую машине вид ломтя хлеба. Тогда автомобиль стал по-настоящему смотреться. В конечном счете он стал выглядеть как покупной комплект, схожий со старыми комплектами «Континенталя», которые требовалось оснастить спереди и сзади.

Если бы Баррис и другие самодельщики не были погребены в чуждой и подозрительной преисподней калифорнийской молодежи, не думаю, что они бы сейчас смотрелись так необычно. Но у них не было доступа почти ни к чему, кроме прессы, посвященной форсажу. Это все равно как на каких-нибудь далеких тропических островах: диковинок полно, но попробуй разберись, что к чему.

Если изучить работу Барриса, Кашенберри (конструктора вышеупомянутого «Силуэта»), Эда Рота или Дэррила Старберда, думаю, в конечном счете у вас наберется материала на целый фрагмент истории искусства. Когда-то в тридцатые годы дизайнеры (в том числе и автомобильные дизайнеры) пришли к идее обтекаемости. Вроде выглядит функционально, и применительно к самолету это определенно функционально, однако для автомобиля это не так, если только вы не собираетесь участвовать в Бонневилльской скоростной гонке. На самом деле это барокко. Обтекаемость представляет собой барочную абстракцию, барочный модерн или как вы еще пожелаете это дело назвать. Так вышло, что к тому времени, когда обтекаемостью стали наконец заниматься (в тридцатые годы, если помните, мы уже имели криволинейные здания вроде появившихся позднее, на «Всемирной ярмарке», выставочных фрагментов), возникло движение школы «Баухауз», которое на самом деле представляло собой не в меру раздутого Мондриана. Прежде чем кто-то успел что-то понять, все стало мондриановским. Упаковка «клинекса» — Мондриан; форма обложки журнала «Лайф» — Мондриан; фотографические макеты в «Пари-Матч» — Мондриан. Даже автомобили — Мондриан. И даже хотя детройтские автомобили называли обтекаемыми, они таковыми не были. Если вы в это не верите, переведите взгляд с аэроплана на все эти машины, припаркованные у какого-нибудь торгового центра. Если не считать, что все цвета пастельные вместо первоначальных, естественных, что вы еще подмечаете? Мондриановскую раскраску. Мондриановский принцип: эти прямые углы, все очень плотное, очень аполлоновское. А обтекаемый принцип, который на самом деле функции в себе не несет, при котором все кривые расплываются и текут просто ради чистого наслаждения, очень свободный, дионисийский. По причинам, которые мне не пришлось особо долго обдумывать, подростки предпочли дионисийское. А поскольку в Детройте все это дело прошляпили, дионисийский принцип применительно к автомобилям достался на откуп людям, существующим в тинейджерской преисподней, то есть людям вроде Джорджа Барриса.