Том Вулф - Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка

— Что ж, — продолжает Нэб, — вот что я тебе, Джуниор, скажу. Мои амбиции таковы, чтобы обгонять твою чертову жопу всякий долбаный раз, как мы будем гоняться.

— В прошлом году у тебя точно такие же амбиции были, — замечает Джуниор.

— Знаю, — говорит Нэб. — А ты тогда зацапал все деньги, верно? Ты знаешь, какой была моя стратегия? Я намеревался обогнать всех остальных и продержаться дольше Джуниора — вот какой была моя стратегия.

Помимо спортивной рубашки и белых парусиновых брюк в стиле калифорнийского модерна у Джуниора также имеются двадцатидолларовые солнцезащитные очки без оправы и большие золотые часы «Таймекс». Флосси, его невеста, стоит где-то на поле возле белого «понтиака», а белый «додж» Джуниора теперь уже припаркован рядом с пит-лейном. И тут происходит вроде бы совершенно ничтожное событие, которое разом возвращает все это дело обратно в округ Уилкс, что в штате Северная Каролина, в Ингл-Холлоу, в глубокие глинистые ущелья. Пара старых добрых чуваков подходит к передней части трибун со щитом в руках. Между ними и Джуниором — ширина трека. А затем один из старых добрых чуваков разевает рот и хриплым баритоном выдает вопль южных холмов, от которого кровь стынет в жилах:

— Эй! Челюсть кабанья!

Все мигом затихают. Они знают, что чувак орет на Джуниора, но никто ничего не говорит. Джуниор даже не оборачивается.

— Эй ты, челюсть кабанья!..

А Джуниор — ничего.

— Эй, челюсть кабанья! Я теперь тоже раздобуду себе одного из тех петухов с фастбэком, спущусь на трек и тебя сделаю!

Под «петухом с фастбэком» имеется в виду «форд» — у него действительно «фастбэковый» дизайн. Тот самый «форд», на который пересаживается Джуниор.

— Эй, челюсть кабанья! Я теперь тоже раздобуду себе одного из тех петухов с фастбэком и вышвырну тебя отсюда на хрен! Эй, челюсть кабанья, ты меня слышишь?

Один из старых добрых чуваков рядом с гонщиком говорит:

— Слушай, Джуниор, ты бы поднялся и вон ту трибуну очистил.

Теперь все глазеют на Джуниора, желая увидеть, что он предпримет. А у него просто делается смертельно-серьезный вид.

— Эй, челюсть кабанья! Есть у тебя в той тачке шесть баков виски, которые ты дашь мне забрать? Что ты тянешь в той тачке, ты, челюсть кабанья?

— Скажи ему, Джуниор, что ты из этого дела вышел, — советует один из старых добрых чуваков.

— Просто поднимись туда и очисти помещение, Джуниор, — советует другой старый добрый чувак.

Тут гонщик поднимает глаза, не глядя на трибуны, еле заметно улыбается и говорит:

— Шугани-ка ты его с того дерева — а я об нем позабочусь.

Какой вой исторгают тут из себя старые добрые чуваки! Едва кровь в жилах не застывает…

— Черт, он точно это сделает!

— Блин, тому чуваку лучше знать, как «поворот кругом» делать, если он хочет сюда спуститься!

— Черт, возьми его, Джуниор!

— Улю-лю-у-у!

— Сучье вымя!

…И в результате получается какая-то оргия воспоминаний о старом Джуниоре, каким он был еще до того, как пошел поток денег из Детройта, о диких, но честных поединках в низинах… а затем, совершенно внезапно, услышав этот сверхъестественный лай от старых добрых чуваков на пит-лейне, тот старый добрый чувак отступает от края трибуны и больше туда не возвращается.

Позднее, вроде как извиняясь, Джуниор мне сказал:

— Так кхе-оно обычно и бывает. Если чувак самую малость меня теснит, гм-я уже готов на него ползти. Я так прикидываю, это как раз то хорошее, чему в Чилликоте учат. — И продолжает: — Больше срок тянуть не хочу, но я ни на что не променяю тот опыт, который приобрел в тюрьме. Если человеку требуется измениться, то это как раз то самое место. Кхе-там не пустая трата времени — кхе-там славный опыт. На свете такая уйма людей, которые чувствуют, что гм-никто не должен говорить им, что делать. У меня всегда была такая мысля, что разума у меня не меньше, чем у любого другого, и я попросту не хотел, чтобы кхе-они говорили мне, что делать. А там, в тюряге, гм-я выяснил, что могу послушать другого чувака, который скажет мне, что делать, и кхе-это ни хрена меня не убьет.

Время старта! Линда Вон, с уймой светлых волос и цветущими грудями, отставляет в сторонку бутылку «кока-колы», откладывает картофельные чипсы, оглаживает красные брюки в обтяжку и белую блузку, а затем выходит из служебной кабинки в кроваво-красном наряде плясуньи из кордебалета и, элегантно двигая длинными ногами в желто-оранжевых сетчатых чулках, взбирается на красную платформу «Файрберда». Живой символ гонок на серийных автомобилях! Да! Линда, каждый ее роскошный кусочек! Линда, старая добрая чувиха из Атланты, которую в какой-то там год сделали мисс Международный Гоночный Трек Атланты, которая стояла на платформе в составе парада, кружившего по этому самому треку. Линде так это понравилось, а старым добрым чувакам так полюбились ее развевающиеся волосы, цветущие груди и длинные ноги, что Линда стала постоянным гламурным символом гонок на серийных автомобилях, и наплевать на все остальное позирование, которым она занималась… ей больше всего нравилось именно это. Практически перед каждой гонкой на приз «Гранд-националь» Линда Вон отставляет в сторону бутылку «кока-колы» и откладывает картофельные чипсы. Ее мамочка сидит на трибуне — обычно она прибывает на гонки, желая посмотреть, как Линда объезжает трек на платформе. Мамочке так приятно видеть, что ее девочка выглядит просто прелестно, слышать аплодисменты и все такое прочее.

— Слушай, Линда, жажда замучила, ты мне бутылочку «кока-колы» не принесешь?

— Уйма этого народа думает, будто я подружка Фредди Лоренцена, но я никому из них не подружка. Я просто со всеми ними славно дружу, даже с Уэнделлом. — Речь идет об Уэнделле Скотте, единственном негре среди всех водителей любых серьезных гонок на серийных автомобилях.

Итак, Линда залезает на платформу «Файрберд». Сама эта платформа — совершенно экстраординарный объект. Целиком изготовленная из древесины, она имеет футов двадцать в вышину и форму массивной птицы, орла или еще кого-нибудь в таком духе, ослепительно красного. И вот Линда в своем красном костюме плясуньи из кордебалета забирается на платформу и пристраивается на сиденье, расположенное как раз между крыльев предполагаемого орла, точно садится в седло, достаточно высокое, чтобы ее длинные ноги свисали вниз, и новая машина медленно тянет ее — мисс Файрберд! — по треку, всего один раз проходя весь круг перед самой гонкой. Теперь это уже в большей степени церемония, нежели исполнение государственного гимна. Мисс Файрболл медленно проплывает перед трибунами, и старые добрые чуваки снова заводят вопль, от которого кровь стынет в жилах:

— Ур-ра!

Но не просто «ур-ра», а со множеством вариаций и добавлений: