Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

Зато у старой сердобольной Ханы-Леи были совершенно точные сведения. Недавно на рассвете, когда звезды еще мерцали над косой крышей домишка, она встала, чтобы покормить гуся, который проживал у нее под замком в погребе.

Какой-то человек у ее забора попросил хлеба. Что же, неужели ей, благочестивой еврейке, которой бог послал нищего, еще допытываться, кто он такой? Разве не могло случиться, что это пророк Илья принял образ солдата и принес благословение в еврейский дом, давая ей случай совершить благодеяние?

«Цедоко тацил мимове», — бормочет Хана-Лея, вспоминая большой ломоть черного хлеба, который она сунула пророку, и поцелуй в руку, которым удостоил ее за это пророк.

«Благодеяния спасают от смерти». Но, во-первых, не подобает болтать о явлении святых, а во-вторых, ее муж болен, кашляет (не в дурной час будь сказано), и если она даст обет молчать о явлении пророка и не скажет об этом даже мужу, то царь вселенной (да славится имя его) зачтет ей это и вернет здоровье ее мужу.

А в ближайший базарный день, в пятницу утром, крестьянка-белоруска Афанасья Ивановна собрала возле себя небывалый круг покупателей. Ей явился оборотень! В сумерки она, не ожидая ничего дурного, вышла загнать домой большую козу. И вдруг сквозь деревья падает с неба, прямо на нее, огромная летучая мышь, касается земли, вскакивает: перед нею человек — клянусь воскресением святых! — человек с глазами величиною с блюдце, и клыками, словно у волка.

Она едва успела призвать на помощь пресвятую матерь Марию, очертить палкой круг возле себя и присесть на корточки. Убеги она, это как раз было бы на руку оборотню. Но святой круг охранял ее. Только бедную козу может она призвать в свидетели, ибо, кроме человеческой крови, черт ничего так не любит, как парное молоко.

И что вы скажете? Из-под юбки, которую она накинула на голову, она слышит, как покрякивает и смакует молоко оборотень, будто собака над миской, и как блеет коза.

— Вот вам крест, он пил прямо из вымени и так долго, что можно было успеть трижды прочитать молитву. И урчал при этом. И едва только, когда все затихло, я решилась спустить чуточку юбку с головы, как почувствовала на моем лице что-то теплое. Моя козочка, старушка моя, толкает меня рогами, вымя пустое, плоское, словно карман на фартуке, но она цела и невредима, а оборотня и след простыл.

У человека образованного, особенно у жандармского вахмистра, такого рода слухи, конечно, могут только вызвать улыбку. Однако следовало бы и по ночам не оставлять дороги без надзора.

Что касается местных дорог, тропинки вдоль реки и между лугов, то о запрещении пользоваться ими с наступлением темноты население было оповещено надлежащим образом при помощи вывешенных объявлений. Правда, местное население не умеет читать.

Но людям уже достаточно втолковали, что они смеют и чего не смеют делать. Поэтому стоит ли еще таскаться по ночам, рискуя промочить ноги или сломать при неясном свете луны велосипед в этих болотистых лугах, в зарослях, среди кустов и деревьев?

И о чем только не приходится говорить: обо всем, что связано с войной, с нашим пребыванием здесь, о происках красных, об Америке, Вильсоне, об успехах наших подводных лодок. Каждый день читаешь в газетах, что близок день, когда подвоз продовольствия станет невозможным для Англии. И надо готовить новый военный заем и навязать его порабощенному населению.

Кроме того, наступает пора носки яиц, и вахмистру необходимо тщательно рассчитать, каков должен быть размер яичной повинности каждой деревни, чтобы при этом кое-что очистилось и на внеслужебные потребности жандармского вахмистра, его супруги и кое-каких состоятельных знакомых там, дома.

Наморщив лоб, с сигарой во рту, в расстегнутой тужурке, вахмистр Шмидт подымается по ступенькам, ведущим с деревенской площади к дверям его квартиры. Хорошая погода удержится. Вокруг луны красивые кучевые облака.

«Смешно, — думает он, — они выглядят, совсем как глыбы льда во время ледохода на Немане три-четыре недели назад. Сплошные круглые плиты, набухшие по краям, плывут по темному пространству. Ладно, наука уж разберется в этом». И вахмистр исчезает за дверью, где его ждут грог и газета.

Странное ощущение испытывает не умеющий читать человек, когда стоит, озаряемый лунным светом, перед наклеенным на доске печатным текстом и всматривается в него. Какое-то страстное ожидание мелькает в его взгляде, и он качает головой, глядя на доску с приказами и постановлениями на семи языках. Если бы он кончил школу, то прочитал бы на этой доске, где находится.

Но он даже не знает названия деревни и не имеет никакого представления о том, как далеко он от линии фронта и какие вообще полезные сведения можно почерпнуть из этих печатных столбцов. Какие совершенно новые просторы открылись бы ему, если бы он сумел разобраться в этих черных и белых значках!

Такой вот солдат едва в состоянии различить даже рисунок букв: заковыристые буквы немецкого шрифта, гладкие — польского и литовского, слегка закругленные — русского и четырехугольные с точками — еврейского.

И вот стоишь беспомощно в свете луны: не знаешь, когда придется поесть горячего, не попадешь ли в конце концов в лапы жандармов. И, несмотря на все эти опасности, нельзя миновать эту местность, потому что единственная сухая дорога — это дорога через деревню.

И все же совсем было бы неплохо, если бы порой человек читал хоть на одном языке из семи. Ведь может случиться, что приказы касаются отчасти и его, даже если он и вовсе не подозревает этого.

Где-то далеко, на восточной окраине этой области, германская армия, зарывшись в землю, ждет мира, который должен же в конце концов наступить. И в этом страстном ожидании сближаются здесь, несмотря на различие каст, офицер и солдат.

Чем дальше на запад, в глубь этого района, где пульс жизни едва ощутим — в городах, местных комендатурах, гарнизонных частях, — тем различие между двумя слоями немцев становится более резким, чем различие между краснокожими и белыми. Краснокожие — это простые солдаты, они всеми силами души стремятся домой, жаждут конца войны. Белые — это офицеры, чиновники, служащие управлений, тыловых пунктов, высшее начальство. Им живется вовсе не плохо. Они могут потерпеть и еще.

Их дело — победить, то есть наложить руку на эту могучую, богатую страну и ее население, продолжать душить всю эту массу солдат, рядовых краснокожих, теми средствами, которыми они — власть имущие — управляли миллионами трудящихся в Пруссии до лета 1914 года и в особенности с этого момента. Всякий, кто пытается сопротивляться, должен быть безжалостно уничтожен.

Все артерии, по которым движутся приказы, постановления, рапорты об их исполнении и распоряжения административных властей, ведут в комнату офицера, живущего в большом доме ныне ставшего германским города Белостока, — в рабочий кабинет генерал-лейтенанта Альберта Шиффенцана.