Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

Затем, отцепив походную флягу, он предлагает Саше глоток кофе. Конечно, кофе не натуральный, но опасаться за здоровье не приходится.

Саша благодарит, вежливо улыбаясь. Кофе еще пригодится самому вахмистру, а ему сейчас принесут чай. И в самом деле, на ступеньках лестницы, ведущей от небольшой деревянной веранды в сад, появляется Двойра.

— Ого, пожалуй, я тут лишний, — весело подмигивает унтер-офицер, вытирает усы и собирается отъехать от дерева. — Если бы эти господа, там, у телефонов, не гоняли, как собак, нашего брата, пожалуй, я напросился бы к вам в гости, — говорит он, кланяясь, отталкивается от дерева и катит на велосипеде обратно той же дорогой.

Двойра из-за деревьев подозрительно смотрит ему вслед. Появление полиции по нынешним временам не особенно приятно, даже если ты только скромная учительница, добросовестно выполняющая свой обязанности.

В это мгновение Саша решает, что не следует скрывать от Двойры прихода чужого человека.

Воздух в самом деле слишком душен для этого времени года. Солнце припекает до одури. И вовсе не неожиданны грохочущие раскаты первой летней грозы, идущей издалека, оттуда, где прежде слабое громыхание орудий как бы обозначало стену, за которой кончается мир.

Вихри пыли с крутящимися в ней соломинками носятся по улице, словно язвительно ухмыляющийся призрак велосипедиста или живое воспоминание о нем.

— Будет свежая питьевая вода, — указывает Двойра на небо, открывая блестящие, красивые крупные зубы.

Саша решает сообщить ей после завтрака, что в соседнем доме поселился таинственный жилец. Может быть, более благоразумно не знать ничего об этом и вернуться в спрятавшийся за елями и березами город, который весь в грозовых облаках невидимо стонет под своими крышами и куполами.

Комната, оклеенная зеленовато-голубыми обоями, с полукруглой нишей, в которой стоит стол его превосходительства, обставлена, сообразно прихотливому вкусу фабриканта Тамжинского, каким-то варшавским декоратором. Его превосходительство всякий раз сердился, разглядывая бронзовые инкрустации на красном дереве и голубые бархатные портьеры.

— Накроить бы из этого детских платьиц, на кой черт он здесь, этот бархат? — весело хрипел он, когда кто-нибудь из посетителей обращал внимание на пышную обстановку комнаты.

Но, не придавая решающего значения внешней стороне жизни и будучи вполне доволен прекрасной, выложенной изразцами ванной комнатой, генерал оставил в квартире все по-старому. Со стен бывшего салона на новых обитателей смотрели портреты худощавого Костюшко, национального героя, красавицы графини Потоцкой и мадам Шимановской, той самой, игра которой на рояле услаждала когда-то слух веймарского министра фон Гёте.

Ранним утром его превосходительство генерал фон Лихов, седоволосый, со светлыми голубыми, в морщинках, глазами на загорелом лице и с юношески быстрыми, словно у птицы, движениями, внимательно слушал доклад своего адъютанта.

На стене, прикрепленная большими кнопками к штофным обоям, висела карта восточного фронта, от Балтийского до Черного моря. Местность, занятая дивизией фон Лихова, была обведена синим карандашом. Собственно, картографический материал о расположении и группировке полков лежал на дощатом столе в верхнем этаже. Этот стол, почти в пять метров длиной, изготовленный из гладко выструганных сосновых досок в столярной мастерской местной комендатуры, совершенно обезобразил парадную спальню мадам Тамжинской, вероятно, уехавшей в Санкт-Петербург.

Его превосходительству фон Лихову казалось, что день начался отвратительно. В руке он мял печатный листок, который обер-лейтенант Винфрид только что дал ему для ознакомления, — это был приказ начальника полевых железных дорог, он содержал, кроме прочих неприятных распоряжений, совершенно опрокидывавших порядок отпусков в дивизии, также общее запрещение: господам офицерам впредь возбранялось перевозить в районе управления военных железных дорог по пять, шесть и более роялей в качестве пассажирского багажа. Железнодорожным служащим было предписано отказывать в таких случаях в перевозке, а о господах отправителях докладывать по начальству и т. д.

Рояли багажом! Фон Лихов холодным, как металл, взглядом смотрел на Винфрида. Конечно, его превосходительство абсолютно не допускал, что такого рода случаи могут иметь место и среди офицеров его дивизии (у обер-лейтенанта Винфрида была, впрочем, особая точка зрения на этот счет). Но что там, позади, в тылу, были люди, германские офицеры, дававшие повод к такого рода приказам, — от одной этой мысли старику кровь бросилась в голову.

По существу — Винфрид видел это по бровям и красному лицу генерала — его превосходительство был готов каждую минуту дать волю своему негодованию. Но недаром глаза худощавого адъютанта, несмотря на молодость, светились умом. Он не желал, чтобы его дядя отдал приказ о секретном расследовании случаев подобного рода, если бы они имели место в районе оперативной группы Лихова. Поэтому он поскорее перешел к пункту второму доклада, уверенный в том, что этот пункт еще больше раздосадует его превосходительство и тем самым направит первую вспышку гнева на абсолютно неприкосновенную высокопоставленную особу.

— Что поделаешь, дядя Отто, музыкальные люди! Но при таком массовом производстве офицерских погонов всякое может случиться. Зато вот здесь, — он ловким движением достал из папки входящих бумаг другой документ, — здесь в самом деле, уникум: его королевское высочество великий герцог Саксен-Эйленбургский полагает заняться стрельбой по русским солдатам в каком-нибудь спокойном пункте на нашей позиции.

Фон Лихов выпрямился в кресле, сев, словно в седле, и спросил:

— Что? Что ты сказал?

Обер-лейтенант Винфрид, племянник всесильного Лихова, непоколебимо уверенный в незыблемости собственного своего положения и положения своего повелителя, сохранял невинное выражение лица, словно мальчик, затевающий забавную проказу.

— Стрельба по русским — это, по-видимому, новый вид спорта для княжеских особ, с тех пор как один великий герцог положил начало этому, там, в Тирульском болоте. Ведь ты знаешь, что там теперь тихо и мирно, как в погребе. И вот какой-нибудь русский, ничего не подозревая, идет вдоль позиций, а его высочество хлопает по нему из винтовки. Для высокой особы в этом была прелесть новизны — увы! — как и для русских, ибо идиот командир, разрешивший это…

Фон Лихов так уставился взглядом в рот молодого человека, что у того застряли слова в горле. Ибо Пауль Винфрид был уверен в правдивости того, что рассказывал, и разделял возмущение, отразившееся на лице дяди.