Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

Бабка присела на корточки возле Гриши и испытующе посмотрела на него. Его лицо казалось ей вытянувшимся, странным, очень спокойным. Просто и грубо рассказал он ей обо всем, что произошло.

Факт прибытия телеграммы от Шиффенцана был совершенно неизвестен караульной команде, однако здесь царила такая единодушная уверенность в гибели Гриши, что Бабка, далее не имея осязательных доказательств, была совершенно потрясена. Так уж был устроен мир.

Она давно знала это. Для нее в этом не было ничего нового. Точно чья-то рука схватила ее за сердце — у нее сперло дыхание. Быстро стала она растирать ладонью лоб и разминать затылок и голову левой рукой, в то же время отчетливо сознавая, что теперь настал ее час, что надо действовать, добиваться освобождения Гриши. Теперь уж она должна вмешаться, хотя бы и против его воли.

Она глубоко, как только могла, вздохнула несколько раз подряд, ей стало лучше. Тихо дремавший младенец, которому ее испуг не причинил вреда, блаженно плавал в своем пруду. Конечно, Грише нельзя ни о чем говорить; это так же бесполезно, как если бы она стала убеждать своего малютку. Они оба упрятаны в тюрьму, обоим надо выйти из нее. Их обоих нечего об этом спрашивать.

Она спокойно прикинула на глаз число присутствовавших в караульном помещении солдат. Ее водки, которую она приправила травами и попробовала кончиком языка, ее прекрасной зеленой, охлажденной в снегу водки хватит для того, чтобы по крайней мере на пятнадцать минут снять стражу у всех этих незапертых дверей.

Ей, разумеется, не приходило в голову, что уже малейших признаков отравления у первых пострадавших будет достаточно, чтобы были созваны люди из других солдатских бараков. Весь сложный и легко приводимый в движение аппарат военной тюрьмы был вне сферы ее понимания и опыта.

Перед ее внутренним взором стоял лишь короткий путь от караульной, через коридор, наискось, ко второму двору, к воротам и затем вдоль ограды — в какой-нибудь мервинский переулок. А там пусть немцы попробуют найти Гришу. Она погладила его ослабевшие, свесившиеся вдоль бедер руки и спросила:

— Когда?

— Вот и хорошо, Бабка, — ответил он, — вот это радует меня! Женщина, когда она спокойна, стоит больше, чем десятина земли. Никто не знает — когда. Тут еще будет немало возни. Я думаю, что едва ли завтра утром; они еще дадут мне спокойно поспать. Вряд ли и завтра днем: этого, видишь ли, не дозволит служба. Но к послезавтраму они могут, пожалуй, все наладить. Тогда завтра утром об этом сообщат фельдфебелю, и он приготовит людей на послезавтра. Знаешь, — он встал при этом, — теперь мне хочется спать. Если бы ты могла посидеть у меня, то мне спалось бы еще лучше. У тебя в животе младенец от меня, а ребенок Марфы, наверно, уже ползает и прыгает по кухне, я не увижу никого — ни твоего, ни ее ребенка. Когда-нибудь наступит же мир, — прибавил он, положив руку на голову сидевшей на корточках Бабки, — тогда поезжай со своим ребенком в Вологду. Это далеко отсюда, но все равно, железная дорога довезет тебя. Тогда вы сведете вместе детей — твоего и ее ребенка — и будете вместе ругать меня. — Он улыбнулся, пожал ей руку и удалился.

— Приходи завтра пораньше, — попросил он ее через плечо, кивнул еще раз и исчез во мраке коридора, как бы слившись с холодом и ночью.

Она неподвижно смотрела ему вслед.

Разве это ее олух-солдат? Сколько ему пришлось пережить! Не знаешь, как и подступиться теперь к нему. А если он заартачится и не захочет пройти через открытые двери?

От ужаса она дрожала мелкой дрожью. Вот это-то и боязно, это одно уже грозит бедой! Но затем она подумала: завтра все это подступит у него к горлу, его проймет хорошенько, и тогда он согласится бежать.

На завтра приходился день всех святых — католический праздник. Послезавтра день поминовения усопших — на могилах в снегу будут гореть свечи в память дорогих покойников: время праздничное и для ее затеи благоприятное. Вот тут-то и надо рискнуть.

Затем она разок вздохнула, ибо ее смягченному материнством сердцу стало жаль солдат, которых ждала смерть от ее сладкого зелья. Она успокаивала себя тем, что, может быть, отрава на деле не так уж крепка, может быть, она не убьет человека сразу от одной-двух рюмок. В водке, правда, была немалая толика белены, дурману, паслена и бешеной вишни. Но солдаты — народ крепкий, и пусть только их начнет рвать, пусть только они в судорогах, с закатившимися глазами повалятся на землю, тогда уж можно будет, не обращая на них внимания, протащить за шиворот Гришу, как маленькую, запуганную собачонку.

А потом пусть себе выздоравливают и, чего доброго, еще и отпуск получат… Слегка улыбаясь, кивая головой во все стороны — этакая смешная тетка, — она вышла с корзиной в руке в снежную ночь, через коридор, наискось по двору, к воротам, пересекая тот заветный угол, от которого уже отходила протоптанная по снегу дорожка.

Снег все падал — спокойно, могуче, казалось, этому падению не будет конца. Вокруг световых лучей выделялись замысловатого рисунка снежинки. Нижние ветви каштанов сгибались под тяжестью снега, а электрические и телефонные провода отвисли от непосильного напряжения.

Часовой у ворот забился в будку. Бабка перекинулась с ним несколькими словами, — она имела обыкновение болтать со всеми солдатами, — и пожелала ему доброй ночи.

Солдат опять остался один. От скуки он оглядывал провода и думал, что в каком-нибудь месте они обязательно оборвутся, если не прекратится снегопад. Ведь это не медь, меди давно уже нет, — а простое железо; если ему повезет, то повреждение случится во время его дежурства и сразу погаснет свет во всей тюрьме. Он заранее забавлялся суматохой, которая подымется, но скоро ему это прискучило.

Тем временем душа Гриши уже блуждала в лабиринте сновидений… Он бросился в объятия сна, как мальчиком бросался в душистый, опьяняющий стог сена. Из окна больше не дуло, из коридора проникало тепло, и на высоте нар воздух достаточно согрелся.

В шинели, без сапог, закутавшись, словно в кокон, в два одеяла, вместо подушки засунув под голову белье и палаточное полотно, присужденный к смерти лежал в пропитанном табачным дымом и запахом каменных стен помещении и спал. Жизнь стала сном, сон — жизнью. Смерть уже делала свое дело в душе Гриши. Она как бы перевернула все его нутро, взрывая, как крот, новые слои, засыпая ими старые; она обволакивала его все сильнее сном, вызывая на его сером, похудевшем, суровом лице подобие улыбки.

Во сне он стоял на скамейке, протянув руку с горячей жестяной кружкой, и вдохновенно ораторствовал, обращаясь к солдатам:

— Братцы, — кричал он по-русски, — хороший выпал для нас час! Наконец-то мы пьем все вместе, каждый из нас скинул с себя эту проклятую жизнь. Жизнь эта все равно кроилась не по нашей мерке. Не портной шил ее, а фабрика, и поставщики поживились на этом. Но теперь мундир сидит на нас ловко. Мы можем поразмять кости, мы дышим. За ваше здоровье, братцы!