Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

Он снял с рояля несколько томов «Прибрежного утеса» и кипу старых номеров журнала «Неделя», открыл крышку и с отсутствующим взглядом, держа в уголке рта сигарету в длинном мундштуке из слоновой кости и янтаря, опустил руки и склонился над черными и желтоватыми клавишами.

В его душе теснились, сменяя одна другую, темы любимых произведений. Как героические тени облаков, проносились пред ним страстная соната F-dur, «Лунная», с ее накипевшими слезами и душевной мукой. Чтобы заставить встрепенуться этих любопытных животных, — а это было обещано в ответ на сверкающий, настойчивый взгляд Барб, — и поднять к тому же собственное душевное настроение, надо сыграть что-нибудь ослепительно-блестящее. А, нашел!

И среди всеобщей болтовни, в волнах табачного дыма вдруг загремели и понеслись мощные аккорды посвященной Вальдштейну сонаты, которой Бетховен взрывал будни человеческой жизни.

Люди в поношенных серых тужурках зашикали, когда после первых семи тактов еще не совсем замолкли разговоры: они хотели слушать. Стало довольно тихо, только графиня слащаво и неугомонно болтала, то и дело поднимая густые черные брови. Наконец проняло и ее.

Жалкое существо с пустой душой, она всегда стремилась нахвататься побольше впечатлений. Слушать музыку — это не удовлетворяло ее. Надо было еще насытить безудержную жажду зрительных впечатлений.

Она поднялась с дивана и устремилась к двери, впрочем, не особенно заботясь о том, чтобы не производить шума. Ей хотелось видеть пальцы пианиста, с таким блеском танцевавшие по клавишам. Ведь и на концертах Ганса фон Бюлова, Рубинштейна, Розенталя она никогда не могла ограничиться только слуховым восприятием.

Пастор Людекке, для которого она являлась олицетворением большого света, снизошедшего до его скромного, унылого мекленбургского существования, почтительно последовал за ней.

Что сестре Эмми и сестре Неттль нельзя было продолжать сидеть здесь, когда графиня покинула свое место, — это было крепко вколочено в их сознание. Они стали в дверях, за спинами графини и пастора, которые, приложив пальцы к губам, бесшумно, хотя половицы все же заскрипели, устремились к пианино.

Маннинг улыбнулся уголком глаза — клюнуло, значит! — но тут же его опьяненная легкой болью и задетая не слишком ласковым прикосновением душа унеслась в высоты музыки…

В соседней комнате шепотом начался военный совет…

— Завтра я совершу паломничество к Бреттшнейдеру. Он должен отложить казнь, дождаться телеграммы, — озабоченно шептал Познанский.

— Предположим, он этого не сделает, — вмешался Бертин, — что тогда?

— Его превосходительство поручил этого человека вам, — напомнила своему другу сестра Барб, глаза ее говорили: «Ведь мы молоды, дерзнем же вмешаться, действовать!»

— Наш брат больше тут ничего не сможет сделать, — нерешительно сказал Винфрид.

— Бросить на произвол судьбы бедного парня? И вы решитесь на это? — воскликнула сестра Барб, в возбуждении наклоняясь вперед. — Будь я мужчиной и занимай я такое положение, как вы, я крикнула бы: позор вам!

Обер-лейтенант Винфрид высоко поднял брови.

— Как бы то ни было, приказ Шиффенцана лежит на столе, — резко ответил он.

Но Барб грозно и пытливо посмотрела на него.

— Какое это имеет значение?

— Это значит — пожалуйте на западный фронт! — усмехнулся Винфрид.

— Его превосходительство одобрит ваши действия, — размышлял вслух Познанский.

— Что же, собственно, можно предпринять? — спросила сестра Софи.

А Барб, низко нагнувшись над столом, зашептала:

— Надо вырвать несчастного из рук этой ужасной комендатуры, пока не вернется Лихов.

— И спрятать его, — дополнил Бертин.

Винфрид разломил овсяное печенье.

— Значит — похищение?

— По меньшей мере содействие бегству, — пояснил Познанский. — Попросту говоря, надо вытащить его из чьих-то кривых зубов [10] Игра слов: schiefer Zahn — кривой зуб; Шиффенцан — фамилия генерала. , как некая птица вытаскивает кость из глотки у гиппопотама…

Все замолчали. В соседней комнате гремело великолепное рондо. Аккорды сонаты то замирали, то буйно вздымались. Упорные, неотрывно прикованные друг к другу взгляды Винфрида и сестры Барб как бы проложили между ними своего рода блестящий рельсовый путь.

— У нас еще найдется достаточно депо и рабочих команд в старых окопах и на полевых позициях вне района комендатуры. Там Гриша так же недостижим для Бреттшнейдера, как на луне, если только этот молодчик не вступит с ними в открытую войну и не заберет его силой.

— Так мы и сделаем, — поддержала, шепелявя по-швабски, сестра Барб, — ведь этот Гриша пока все еще прикомандирован к вам.

— Формально, — добавил Бертин. — Если он выберется отсюда, его зачислят в какую-нибудь рабочую команду и он останется там на все время, пока, не вернется его превосходительство.

— Лихов поддержит вас, — подтвердил еще раз Познанский.

Винфрид ясно видел опасность, которой он себя подвергал. Но еще яснее, еще ближе он видел сестру Барб, которая в своем волнении за жизнь невинного человека казалась ему обольстительнее, чем когда бы то ни было. Руки ее, скрытые рукавами форменной, неуклюже скроенной зимней одежды, большим полукружием легли на стол, как бы требуя и зовя. Винфрид решился.

— Похищение русского! — засмеялся он.

В соседней комнате гремел старый рояль, звучали заключительные аккорды ликующе-мощной, пронизанной жаждой счастья бетховенской сонаты.

«Человеку будет все-таки оказана помощь, — облегченно вздыхая, подумал Познанский. — Но паломничество к Бреттшнейдеру я все-таки предприму. Легальные способы тоже имеют свою привлекательную сторону — по крайней мере для нашего брата — людей незначительных, некрасивых».

В половине одиннадцатого, когда они вышли на улицу, всю в снежных сугробах, возвышавшихся по обе ее стороны, снегопад уже прекратился. С ясного неба смотрело бесчисленное воинство звезд, казавшихся бледными в ночном сумраке. Но воздух уже был совсем иной — это чувствовалось при дыхании.

— Благодарение создателю, будет мороз, — сказал Винфрид сестре Барб, стоявшей рядом с ним у машины. — Если начнет таять, тогда хоть бассейн для плавания открывай.

На перекрестке в снежной шапке, словно голова сахара, покачивался дуговой фонарь, отчего ряды домов как бы подпрыгивали.

— Ну я тяжесть нависла, — сказал Познанский, широким жестом указывая палкой на фонарь, провода, оконные карнизы.

«Столовая местной комендатуры», — прочитала на вывеске сестра Барб. Слово «комендатура» вернуло ее к действительности. Она спросила вполголоса:

— Ты уже придумал план действий?

— Да нет же, — ответил Винфрид. — Заранее обдуманные планы всегда срываются. Посмотрим, как развернутся события завтра, и будем наготове в любую минуту.