Марк Дюген - Дорога великанов

Я победил Лейтнера, он замолчал. Только поставил между нами на табурет шахматную доску. Я воспользовался минуткой и спросил о его планах на выходные. Док засомневался, стоит ли отвечать пациенту на личные вопросы. Впрочем, молчание длилось недолго:

– Я купил себе «Харли» пятьдесят седьмого года – и собираюсь задать ему жару.

Я не верил своим ушам. Док понял, что произвел впечатление.

– А какая модель?

– XL Sportster [37] XL Sportster – самая крупная модель мотоцикла «Харли-Дэвидсон», выпускаемая с 1957 года. .

– Какого цвета?

– Кремовый с золотым. Матовый. Объем двигателя – девятьсот кубических сантиметров. Трансмиссия встроена в картер.

Он почувствовал, что я в шоке.

– Ты воодушевлен?

Я подумал и предложил другое определение:

– Заинтересован. Но не воодушевлен. Когда человек воодушевлен, что-то влияет на его эмоции, занимает его долгое время. А меня ничто не занимает долгое время. Я тяжеловес, быстро выдыхаюсь. Сейчас я рад обсудить с вами мотоцикл, но если бы дискуссия продолжалась, я бы устал и отвлекся. Понимаете?

– Да.

Тем не менее я рассказал ему о своих недавних приключениях с новым мотоциклом. И о мотоцикле, который отец перевез из Форта Харрисон [38] Форт Харрисон (Fort Harrison) – тренировочный военный лагерь армии США. Эксплуатируется с 1911 года. в Хелену еще до конца войны. Одноцилиндровый мотоцикл тридцать четвертого года. Я добавил, что хотел бы забрать старый мотоцикл, когда выйду из больницы, не говоря уж о новеньком, который постепенно покрывается плесенью в полицейском гараже. Я даже окончательно осмелел и спросил, не может ли док забрать мой мотоцикл, поскольку мне больше некого попросить. Он решил, что это неоднозначная просьба, но обещал подумать.

Мы долго обсуждали мотоциклы и дальние дали. Я признался, что мне не хватает и того, и другого; но самое грустное – обидное до слез – заключается в том, что взаперти, в больнице, мне лучше. Я рассказал о том, как в возрасте одиннадцати или двенадцати лет работал помощником кузнеца на ранчо в тридцати двух километрах от Хелены; мать меня заставила. Лошадиные копыта, как женские руки, многое говорят об их обладателе. Док тоже кое-что знал о лошадях: его дедушка держал нескольких для состязаний в коротких забегах на севере Калифорнии, рядом с Маунт-Шастой, – там, где я обменял машину-развалюху на прекрасный байк «Индиан».

Вслух я заметил, что у меня с доком много общего. Разумеется, док не убивал своих бабушку с дедушкой и не страдал психическим расстройством. Судя по обручальному кольцу, дома его ждала жена и, наверное, даже дети. Хотя в пятнадцать лет рано ставить на себе крест, я не сомневался в том, что семья мне не светит. Впрочем, об этом я Лейтнеру не сказал. Безнадежность и одиночество вздымались передо мной, как бурый медведь в лесу Аляски. Я не грустил. Во всяком случае, не больше, чем гомосексуалист, осознавший, что никогда не увидит влагалище: так уж сложилось – о чем сожалеть?

Мы стали играть в шахматы. Он объяснил мне правила игры. Но не только правила. Еще он уточнил, что между ходами принято брать паузу и размышлять столько, сколько хочется. Партия могла длиться час или неделю, без разницы. Во время пауз я рассказывал доку о своей жизни. Иногда он прерывал меня и вспоминал какую-нибудь историю, связанную с моей проблемой. В качестве доказательства своего доброго расположения, по крайней мере, на те несколько месяцев, которые продлится наша авантюра, Лейтнер обещал попробовать забрать мой мотоцикл у полиции Орегона, если, конечно, мой отец об этом еще не позаботился. В результате кончилось тем, что через два месяца док с досадой объявил мне о продаже мотоцикла правовыми органами с целью покрытия некоторых расходов, связанных с моим делом.

– Вообрази себя романистом. Как бы ты рассказал свою историю?

По известной вам причине, я никогда не дочитывал романы до конца. Тем не менее некоторые я начинал из чистого любопытства, и, должен признаться, многие того не стоили. Я заметил, что американские авторы часто разворачивают сюжет, сперва обращаясь к истории своей семьи. Словно нельзя рассказать о дереве, не упомянув о корнях. Я спросил у Лейтнера, должен ли придерживаться хронологии. Он ответил категорично:

– Ты никому ничего не должен!

Однако я поступил, как все: просто сделал ход – и понеслось. Перед Лейтнером лежал блокнот, но записи он делал редко. Я рассказал, что в детстве часто думал о жизни и о смерти по причинам, которые изложу чуть позже. Я знаю, что люди жестко противопоставляют жизнь и смерть, их можно понять. Еще будучи ребенком, я уже восторгался тем, как взрослые ценят жизнь и как боятся смерти. Даже глубоко верующие. Помню одну нашу соседку, очень толстую: ее ожирение дошло до того, что дети порой возили ее на тележке. Она была набожной. Ее часто навещал проповедник. Она, как говорится, влачила жалкое существование – без денег, без мужа: с трудом передвигалась, с трудом дышала – отдувалась, как бык, кормила троих детей. По весне, когда солнце пригревало, дети оставляли мать в саду. Она сидела там, по нескольку часов ничего не делая. Мы находились по ту сторону забора и старались не попадаться ей на глаза, чтобы не выслушивать бесконечные монологи. Однажды я все-таки попался, и она не отпускала меня целый час. Она не интересовалась жизнями окружающих, но созерцание личной катастрофы было для нее неисчерпаемой темой. Она поведала мне о своем страхе смерти. Думала, одиннадцатилетний мальчик из ее слов ничего не поймет.

– Я боюсь небытия, Эл: всё, что я вижу вокруг, лучше небытия. Загробного мира нет, и за несколько дней черви съедают ту самую душу, которая якобы отличает нас от прочих Божьих тварей.

Пока она говорила, на ее жирную потную плоть примостилась большая черная муха. Муха неистовствовала над ужасающим телом, что символизировало для меня заранее проигранный бой. Соседка медленно сгибала опухшие руки, отгоняя насекомое. Страх безжалостной смерти отравлял ей жизнь, и только я понимал, до какой степени. Я хотел убить ее, чтобы избавить от страданий; потом сказал себе, что это не мое дело и никто не оценит моего благородства.

Внезапно, пока говорил, я ощутил страшную усталость. Лейтнер удивился.

– Не скажу, что я позавидовал страху смерти, который испытывала та женщина: сам я никогда его не испытывал. Но я почувствовал, что страх смерти – в какой-то степени источник наслаждения. Не более того.

Я продолжил как ни в чем не бывало. Затем вдруг вспомнил о том, какой размер ноги у моего отца.

– Мой отец похож на Джона Уэйна [39] Джон Уэйн (John Wayne, 1907–1979) – американский актер, голливудский «король вестерна». . Он гораздо выше Уэйна, но на лицо они, как братья: твердые и смелые. Еще у них одинаковая походка. Я долго размышлял почему, прежде чем узнал, что у них один размер ноги – слишком маленький по сравнению с ростом. У меня размер сорок девятый, и рост два-двадцать. У моего отца – при росте два-десять – сорок второй размер. Представляете: сорок второй! Это всё равно что на культяпках передвигаться.