Марк Дюген - Дорога великанов

Вскоре Лейтнер занял свое место, и у него на лице отразилось удовлетворение. Он прояснял ситуацию для самого себя:

– Из-за нее ты теряешь голову. Из-за нее ты теряешь голову, отрубаешь голову дорогому ей существу. Вы квиты. Сперва ты засовываешь котенка в печку. Это реакция на печку и на огонь, которым тебя пугают. Но этого недостаточно. Ты отрубаешь голову ее котенку и хранишь в комнате, зная, что мать обязательно ее найдет. Ты следишь за моей мыслью?

Я следил.

– Это символично. Ты отрубил голову котенку, потому что не осмелился отрубить голову матери. Тебе хотелось обезглавить мать?

– Нет, никогда.

– Тем не менее голову ты теряешь именно из-за нее.

Он задумывается.

– До этого момента ты всё контролируешь. Ситуация выходит из-под контроля, когда ты приезжаешь к бабушке с дедушкой. Ты не очень хорошо знал бабушку. Сколько раз ты видел ее раньше?

– Два раза.

– Она тебе чужая? Ты чувствуешь к ней привязанность?

– Думаю, я никогда ни к кому не чувствовал привязанности.

– Даже к отцу?

– К отцу чувствовал.

– Бабушка напоминает тебе о матери. Такая же сокрушительница духа. Твой отец недаром женился на матери: она похожа на его собственную мать. Когда он начинает отдавать себе в этом отчет, он разводится, потому что спать с собственной матерью неприемлемо. Для тебя бабушка олицетворяет мать. Подсознательно ты считаешь, что в союзе родителей виновата она. Ты следишь за моей логикой?

Я следил, впрочем, ничего особенно нового для себя не открывая.

– Ты винишь в своем рождении бабушку. Бабушка несет настоящую ответственность: то, что ты можешь пережить, если речь идет о матери, не можешь пережить, когда речь идет о бабушке. Так возникает идея убийства. То, что удерживало тебя от убийства матери, не удерживает от убийства бабушки. Двери перед тобой широко распахнуты, ты ждешь лишь сигнала. Сигналом оказывается голос, крик: бабушка на тебя кричит. Бабушкин огород напоминает тебе другую ненавистную территорию: подвал родительского дома. Нет никаких сомнений в том, что ты должен действовать. Либо она, либо ты. Либо жизнь, либо безумие. Убивая, ты стремишься избежать безумия. То есть ты не безумен. Однако и полную ответственность ты тоже не можешь нести: тобой движет искра безумия. Ничего хорошего ты не сделал, Эл. Нельзя вершить правосудие самому, особенно когда общество не в состоянии принять твоего решения. Ты же знаешь, Эл, и в Библии сказано: «Не убий».

Он выдохнул с такой силой, словно всё самое сложное было уже позади. Снял очки и положил перед собой, чтобы проверить, надо ли протереть стекла. Откинулся, вытянул ноги.

– В наших краях люди очень интересуются своим географическим происхождением. Лучше бы они интересовались своим психологическим происхождением. Твоя история, Эл, началась очень давно. И мы никогда не узнаем, что превратило отца твоей матери в сексуального извращенца, стремящегося к инцесту. Твоя мать, наверное, всегда из-за него будет ненавидеть мужчин. Она могла бы держаться от них подальше – но нет, напротив: она собирает их вокруг себя, чтобы удобнее было потом растоптать. Твой отец попался в капкан. Что касается тебя, ты собственность своей матери – вещь, которой она распоряжалась, как хотела. Ты должен был как-то вырваться, искоренить зло. А как мы искореняем зло? Мы уничтожаем. Чтобы вылечить дерево, надо отрубить сухие ветки. Ты в какой-то степени так и поступил. Хорошо еще, что не всю семью перестрелял. Я работал над одним делом: парень, прежде чем покончить с собой, вырезал целиком всю свою семью. Это удивительным образом напоминает акт уничтожения расы…

Лейтнер помолчал.

– Вряд ли твой отец станет общаться с твоими сестрами. Дети от первой жены олицетворяют для него крах, катастрофу, муки, отчаяние и разочарование. Ты описываешь своих сестер как бессмысленных существ. Твоему отцу, герою войны, необходимо избавиться от вас, чтобы всё начать заново. Мне жаль, но ты больше никогда не увидишь отца, Эл. Когда он избавился от тебя в Лос-Анджелесе, отправив к бабушке с дедушкой, он, таким образом, себя защитил. Он понимает, что ты ни в чем перед ним не провинился, но его угнетал один твой вид.

Секунду Лейтнер поразмыслил.

– Я уверен, что перед поездкой в Лос-Анджелес ты собирался покончить с собой.

– Да, два раза.

– А сколько раз ты собирался убить свою мать?

– Тоже два.

– Ты решил покончить с собой сразу после того, как решил убить мать?

– Да, сразу.

Лейтнер прервал сеанс внезапно, словно мы двигались слишком быстро. Партию в шахматы мы даже не начали. На лице у дока читалось удовлетворение, которого я не ощущал. Я думал о том, насколько понимание ситуации меняет дело.

Следующие сеансы прошли так, словно всё главное было сказано. Тем не менее мы продолжали раскручивать историю. Дока интересовало мое отношение к младшей сестре. С ней мы играли в странные игры. Старое парикмахерское кресло, оказавшееся в доме непонятно зачем, служило нам электрическим стулом. По очереди мы привязывали друг друга проводом за запястья. В качестве пульта управления мы использовали трансформатор с переключателем, который выкопали из папиных вещей. С его помощью мы пускали ток и постепенно увеличивали мощность. Всего было шесть отметок. На максимальной наших пыток не выдержал бы и крупный рогатый скот. Мы тестировали свою устойчивость к боли. Стоило матери раскрыть какую-нибудь нашу шалость – мы казнили друг друга на электрическом стуле. Обнаружение головы котенка обошлось мне дороже всего. Мы с сестрой оба знали, что на шестерке я могу не выдержать. Однако любопытство сильнее разума. Я сел на стул, сестра аккуратно привязала мне руки. Я чувствовал: она упивается пыткой. Сознание я потерял в первые же секунды. Сестра испугалась и побежала за матерью, которая принимала копов: ей причитались санкции за вождение в пьяном виде. Мать неспешно спустилась вниз и, увидев, что я очнулся, пообещала наказать меня. Однако к тому моменту я пережил казнь на электрическом стуле – чего же еще мне было бояться?

Мать быстро забыла о злосчастной игре: видимо, электрический стул ее не впечатлил. Она переживала за свои водительские права. Штраф оказался крупным, и мать боялась за репутацию: ведь она всегда работала над имиджем добропорядочной дисциплинированной женщины.

От сеанса к сеансу Лейтнер всё больше в меня верил. Он даже собрал комиссию, чтобы мне снова позволили учиться. Я приготовился отвечать на вопросы, однако так ни одного и не дождался. Отчет Лейтнера полностью удовлетворил слушателей. Они хотели знать, есть ли шанс, что я применю силу в общении со школьными товарищами. Они чувствовали огромную ответственность. Представьте, что комиссия одобрила бы идею Лейтнера, а затем я вернулся бы в класс и перебил бы с десяток учеников, чем-нибудь мне не угодивших. Однако Лейтнер заявил со всей уверенностью: