Марк Дюген - Дорога великанов

– Эл Кеннер совершил убийство, находясь в состоянии аффекта, который был вызван серьезными семейными проблемами. Нет причин полагать, что вне семейного контекста у моего пациента может возникнуть желание кого-то убить.

Эксперты задали вопрос насчет моей параноидальной шизофрении.

– Не думаю, что случай Эла Кеннера можно классифицировать: на него трудно навесить ярлык. Я считаю, что мой пациент таким жутким образом отреагировал на весьма деструктивное влияние семьи. Он защищал себя, защищал от психоза. Однако он не безумен: он обладает удивительным интеллектом – и он останется здесь до тех пор, пока не отучится убивать. Я действительно уверен в том, что, помимо родственников, опасность от Эла Кеннера никому не грозит. Я работаю над его случаем уже несколько месяцев и не вижу оснований считать своего пациента шизофреником. Он не бредит, не выстраивает вокруг себя воображаемый мир. Он мальчик, твердо стоящий на ногах, способный анализировать обстоятельства реальности и собственные поступки. Что касается паранойи, мой пациент с недоверием относится к родственникам, но, учитывая, насколько враждебно они вели себя с ним с самого его рождения, это объяснимо. Паранойи как таковой я не наблюдаю.

В жизни есть два способа быть осторожным: либо действовать осторожно, либо не действовать никак. Я видел, что эксперты склоняются ко второму. Однако Лейтнер настоял на необходимости моей реинтеграции в общественную жизнь.

– Кеннер не ходит в школу уже около восьми месяцев. Мы больше не можем запрещать ему учиться. Мы не можем позволить столь высокоразвитому интеллекту погибнуть. Интеллект нуждается в соответствующей среде. Если вы оставите этого парня в прачечной, он скоро станет начальником прачечной, я вам гарантирую. Не забывайте о том, что ему всего шестнадцать лет. Больница пошла ему на пользу в том смысле, что он проанализировал ситуацию и вывел себя самого на чистую воду. Но мы рискуем войти в такую фазу, когда затворничество может стать опасным для мальчика, и тогда негативное воздействие больницы непременно скажется. Признаюсь вам: если бы всё зависело от меня, я освободил бы Эла Кеннера в ближайшие шесть месяцев, но с одним строгим условием – не видеться с семьей.

– Или с теми, кто остался от этой семьи, – съязвил эксперт, пристально глядевший на меня с самого начала заседания.

– …а главное – не видеться с матерью, – продолжил Лейтнер. – Что бы ни случилось, я уверен: мой пациент больше никогда не должен видеть свою мать. Никогда.

– Но сейчас вопрос не в этом, Лейтнер, – заметил один из членов комиссии, пожилой человек, похожий на восточного мудреца.

– Можете ли вы подписать бумагу и поручиться за то, что молодой человек больше не опасен? – спросил один из экспертов, которого я дважды поймал с поличным, когда тот дремал во время заседания. Проснулся он лишь для того, чтобы подвести итог.

Лейтнер подписал бумагу. Эксперты приступили к голосованию. Большинство поддержали решение дока. Один или двое хотели отложить мое возвращение в школу, однако в результате тоже согласились.

Спустя три недели я вернулся в колледж. Медбрат отвозил меня каждое утро и забирал каждый вечер. Медбрат попался не очень словоохотливый. Несмотря на впечатляющие мускулы, мысль о том, чтобы в случае необходимости меня утихомирить, наверняка пугала его. С персональным шофером я походил на большого чиновника.

Небо Калифорнии меня ослепило. За месяцы, проведенные в тени при искусственном свете, я отвык от солнца. По необъятным полям, огороженным проволокой, гуляли коровы и овцы. Всё казалось мне ненастоящим. До больницы мы добирались около двадцати минут, но я не думал о возвращении к свободной жизни. Лейтнер дал мне ключи к нормальному существованию, но пока не все. Невзирая на его уверенность, я чувствовал себя вполне способным убить постороннего человека, вставшего на моем пути, намеренного лишить меня моих прав, сбросить меня с корабля бытия или убедить в том, что моя жизнь бессмысленна; из чувства самосохранения я мог бы убить того, чье существование отрицает мое существование. Я не хотел говорить об этом Лейтнеру, чтобы не портить впечатление о себе. Док был слишком оптимистичен. Он надеялся, что я больше не перейду черту. Он считал, что мысли, фантазии об убийстве нормальны для любого человека. Мы часами обсуждали фантазии и реальность, безумие и воображение, воображение и желание. На примере Вьетнама Лейтнер показывал мне, что, когда общество снимает запрет на насилие, люди начинают убивать друг друга, не зная меры. Док старался обесценить убийство в моих глазах, доказывая мне, насколько отвратителен и в конечном счете ничтожен сам этот акт.

Док позволял мне задавать больше вопросов, чем задавал сам. Наши встречи по-прежнему проходили в его кабинете перед маленьким столиком, на котором стояла шахматная доска. Со временем я набирал скорость и побеждал всё быстрее. Иногда за сеанс терапии мы успевали сыграть три или четыре партии. Лейтнер никогда ничего не забывал. Мы оба отличались великолепной памятью. Я помнил даже форму пуговиц на блузках матери. Я помнил запах у нее изо рта и всегда знал, какой именно алкоголь она пила: пиво, виски, вино, мартини. Я помнил ее макияж – легкий или вульгарный, ее помаду, ее губы, обведенные карандашом или накрашенные неаккуратно, точно у клоуна; эти губы выдавали полное отсутствие женственности.

Лейтнер часто возвращался к вопросам, которые казались мне погребенными навек. С тех пор как мы стали работать, дурные мысли, мешавшие мне сосредоточиться, по-прежнему меня посещали, но уже не так навязчиво. Я понял, что, назвав явление, легче его нейтрализовать. Облекая всё в слова, ты словно оставляешь на воздухе открытый флакон духов – и они постепенно выветриваются. Однако мне с трудом удавалось говорить прямо. Я чувствовал себя обнаженным посреди улицы во время Хэллоуина, когда говорил прямо. Впрочем, Лейтнер на меня не давил, уважая внезапно овладевшее мною целомудрие. И тем не менее я удивился, когда перед комиссией он упомянул о шизофрении. После я попросил его во что бы то ни стало исключить этот диагноз.

– Я должен был упомянуть шизофрению, поскольку для их классификации это важно. Но для того чтобы анализировать причуды человеческого сознания, ярлыки не нужны. Наша психика очень сложна – это не аптека, где каждая пилюля на своем месте: одна лечит один орган, другая – другой. Но что тебя так беспокоит?

Надо было поговорить о паранойе. Эта мысль меня одолевала, не давала покоя, но я знал, что без нее точно сойду с ума, никогда больше не смогу испытать наслаждения. И я во всем признался.

Я рассказал Лейтнеру о Дне независимости. Мне тогда исполнилось двенадцать. В городе устроили огромную ярмарку. Жители Хелены валили на нее толпами. Мать в итоге уступила отцу и согласилась на семейную вылазку. Ей представилась счастливая возможность выпить столько пива, сколько влезет. Таким образом, пиво решило всё.