Ирэн Роздобудько - Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)

…Леда встает, девочка тает. Леда идет к трельяжу, перебирает мелочи, которые стоят на нем. Так, как это делала девочка. Леде кажется, что они еще сохраняют тепло и милую влажность ее ладошек. Среди прочего – огромная морская раковина. Если хорошо напрячься, можно вспомнить, откуда она взялась. Леда напрягается. Она обязательно вспомнит! А пока она плотно прижимает раковину к уху и улыбается. И слушает, слушает… Из раковины звучат долгие и продолжительные аплодисменты. Говорят, что раковины сохраняют голос моря. Это неправда…

– Леда, ты слышишь? – говорит человек, который неожиданно возникает за спиной. – Леда, возьми эту ракушку! Послушай: разве это море?! Это же аплодисменты! Они повсюду будут с тобой! Никогда не смолкнут, Леда. Они – твои навсегда. И я – твой…

Леда не оглядывается, она и без того знает, кто это… Леда чувствует, как он тихо дует ей в затылок. Он знает, что делает! Он знает, чем покорить Леду. Вот такими нежными невесомыми прикосновениями. Ведь и сама Леда нежная и невесомая. Леда теряет сознание от малейшего прикосновения.

– Иди ко мне, Леда… – дышит в затылок человек. – Я так устал. Я слишком долго был один. Ты так прекрасна! Ты моя единственная. Мне никто не нужен, кроме тебя. Рядом с тобой я схожу с ума. Ты не понимаешь…

Леда не понимает. Она не понимает, о чем он говорит, чего хочет от нее. Она чувствует только это легкое дыхание за своей спиной. А еще она знает, это дыхание – сладкое и ядовитое. В нем – темная ложь. Такая темная и такая сладкая, что даже не верится, что ложь бывает такой притягательной. Намного притягательней, чем правда. Намного опаснее, чем просто смерть…

…Я стою босая в разреженном свете утра, которое начинается за окном. На мне ночная сорочка. Мне холодно. Как я оказалась перед зеркалом? Я стою и прижимаю к уху большую морскую раковину – единственное, что осталось мне от прошлого. Бросаю быстрый взгляд в зеркало и ужасаюсь: гадкая, беззубая старуха улыбается мне блаженной детской улыбкой. Сорочка очерчивает ее увядшее тело.

Скоро придет нянечка. Начнет возить мокрой тряпкой по полу. Иногда кажется, что воду в стакан – чтобы запивать таблетки – она наливает из этого же грязного ведра. Вода воняет половой тряпкой. Нужно поскорее спрятаться под одеяло, укрыться с головой, чтобы она подумала, что я сплю… Но я знаю: она все равно обязательно подойдет, станет надо мною и начнет прислушиваться к моему дыханию. Так, наверное, она стоит надо всеми. Это ее обязанность. И она ее старательно выполняет. Ей хочется, чтобы нас стало меньше. Тогда и у нее поубавится работы. Она неподвижно стоит над нами, как сама смерть. Прислушивается. А я из-под одеяла прислушиваюсь к ней. Какая она? Не девушка, нет, а то, что она сейчас собою воплощает, стоя над моей постелью. Может быть, у нее красивые длинные волосы и всегда закрытые глаза, может быть, она держит в руках букетик лилий – белых, с умопомрачительным ароматом, от которого у меня всегда болела голова…

…Леда ненавидит лилии! Каждый вечер после спектакля и аплодисментов Леде присылают большие букеты этих проклятых цветов. Леда не знает, кто это делает. Она боится выбрасывать их. Леда чувствует: эти цветы – что-то наподобие искупления. Леда должна дышать ими!

Когда Леде надоест жить, она купит сто таких букетов и задохнется в них. Это будет красиво. И не больно.

«Утренняя пятиминутка. Ненавижу эту нудную бесконечную болтовню Директора! Как всегда речь идет о недостатках, хотя я стараюсь всегда все делать, как надо. Даже приходится прислушиваться к дыханию наших подопечных, как настаивает Директор. А это очень неприятная процедура! Мне страшно. Тем более, что пару раз я уже натыкалась на умерших…

Но сегодня мне на все наплевать. Я почувствовала удивительную вещь. Настолько удивительную, что у меня вначале перехватило дыхание! Так бывает разве что с буддистами, йогами, изотериками и прочими приверженцами всяческих новомодных психологических или теологических курсов. И достигается путем долгих духовных тренировок. Ха-ха! Со мной все произошло гораздо быстрее.

Я выбрала бы такую метафору: бутон выстрелил цветком! Не знаю, почему это со мной произошло. Возможно, толчком был танец с тем человеком, лицо которого я уже не помню…

Я была плотно закрытым бутоном – таким твердым, что он, скорее, был похож на орех, «твердый орешек». Хотя я знала – внутри него есть все: лепестки, потрясающий аромат, насыщенный цвет, размах, полет. Иногда все это еле заметной аурой вырывалось наружу, но оболочка была слишком плотной, слишком твердой. И вдруг, совершенно неожиданно, она выстрелила огромным цветком, который раскрыл все свои лепестки. Я не верю ни в какие псевдодуховные учения, ни в какую изотерику, я ненавижу «сопли и вопли», я не хожу в церковь, но в моей голове вдруг включился некий лозунг, который я видела на значках служителей каких-то конфессий: «Раскрой свое сердце!»

Я стала землей. Но не той, которой заваливают могилы. А другой – готовой принять в себя любые зерна, вырастить их, окутать теплом и отдать им все соки. Вот такой дикий альтруизм внезапно навалился на меня. На кого я могла излить его? Пока что на тех, кто окружал меня сегодня с утра. И смех, и грех!

Старый лысый Директор, бывший завхоз одного из столичных театров, Старшая Медсестра – крупная «тетя-бегемотя» в очках, три нянечки – жительницы этого пригорода, Заведующий культмассовым сектором, Библиотекарша и ее сын, наш водитель…

Директор раздавал ценные указания. Было достаточно скучно. Но я видела совсем другое. Я смотрела на все это сборище и думала о том… О том, что сейчас все люди утратили принадлежность к полу. И не только тут, в этом Доме. Везде. Они превратились в бесполые существа, в механизмы для пустых разговоров, в желудки, в мозги. Во все что угодно, но утратили свою истинную природу. Природа создана с любовью и для любви. Теряя ощущение пола, мы теряем лицо, как Старшая Медсестра или Библиотекарша. Собственно говоря, как и я… Ведь то, что я работаю в таком месте, наложило свой отпечаток и на меня. Они, наши клиенты, по ниточке вытягивают из меня молодость. За это я их и ненавидела. До сегодняшнего дня. Пока не выстрелил орешек-бутон.

Я почти не слушала, о чем говорит Директор: его ежеутренний спич за этот год я выучила на память. И вдруг я представила, какая была бы комедия, если бы в эту самую минуту невидимый ангел-искуситель прошелестел в мохнатое ухо нашего Директора: «Так – хорошо? Не останавливайся…» О чем бы он подумал? О том, что он отлично говорит? О том, что, говоря без остановки, чертит на бумаге какие-то замысловатые загогулины? Или о том, что, добросовестно исполняя свои обязанности с утра до ночи, имеет право вынести с нашей кухни кусок вареной колбасы или судок с винегретом?