Ирэн Роздобудько - Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник)

Эд был прав, и я просто не знал, что смогу возразить в ответ.

– Но ты здесь у себя дома, Эд, – наконец сказал я. Он улыбнулся.

– Я-то дома… А Мария де Пинта любит тебя, чужака…

– Значит, убраться нужно мне! Самое смешное, что я уже привык быть лишним. Меня даже акулы не берут.

– Ты философ, Майкл. А у философов нет родины… Они везде свои и всегда – чужие. Ты таким уродился.

Я задумался. Я не был уверен в его правоте. Я знал другое: я ничего не хотел, не мог терять. Мне было хорошо знакомо это чувство: остаться на берегу в полном одиночестве. Я сказал ему об этом.

– Но как ты будешь жить потом? У меня, по крайней мере, есть воспоминания. Жить с ними нелегко, но они необходимы. Ты остался на берегу по своей воле…

Мне нечего было ответить, и я решил сменить тему:

– Ты еще не отказался от затеи добыть своего сокола?

Глаза Эда, слегка затуманенные вином, тут же просияли знакомым мне лихорадочным блеском.

– Конечно, нет! Я уже начертил план дома. Чувствую, что без приключений не обойтись. Смотри…

Он развернул передо мною клочок бумаги с чертежом и стал тыкать в него зубочисткой.

– Здесь спит старик Кретьен, это его спальня, а зал с соколом – в противоположном конце. Двери у нас, как ты знаешь, не запираются даже на ночь. Проберусь туда, возьму пробу и уйду. Старик не проснется. Но уж если моя гипотеза окажется верной, этому старому олуху не сдобровать!

– А если он все-таки проснется?

– Это уж вряд ли! Я прислал ему корзинку с его любимым кьянти. Будет спать, как младенец, не сомневайся! Пошли со мной, Майкл! Тогда часть вознаграждения за находку достанется тебе. Купим новую яхту, будем бороздить моря…

– Знаешь, старик, мне кажется, я уже набродился по свету. Мне бы наоборот – бросить якорь…

– Это правильно, – согласился Эд. – Я бы тоже подумал о тихой гавани.

Мы еще немного посидели у Аль Венетто. Может быть, час, а то и больше. Я даже спел Эду пару песен Высоцкого…

А после мне захотелось повидать Марию де Пинта. Было уже далеко за полночь. Сегодняшний день длился бесконечно и никак не хотел заканчиваться.

– Идем, дружище! – сказал я.

– Так ты не пойдешь со мной в дом Кретьена?

– По крайней мере, не сейчас… Мне завтра, вернее уже сегодня, рано вставать.

– Ладно… Ты не романтик. Ты – старый пень, – Эд с трудом поднялся из-за стола и обеими ручищами похлопал меня по плечам, – но ты все равно – славный парень! Передавай от меня привет Марии де Пинта. И не забудь нарвать ей цветов. Хотя их здесь, на камнях, чертовски мало!

Мы распрощались, и спина Эда растаяла в темноте проулка, ведущего к морю.

Тогда я не мог знать, что вижу его в последний раз…

…Я вышел на центральную улицу. Все было как вчера, как позавчера, как сто дней назад. Та же сутолока у дансингов, тот же мигающий неоновый свет, те же толпы молодежи и туристов, кочующие из клуба в клуб. Что-то менялось во мне самом. Мне вдруг захотелось приобрести букет роз – таких, каких я давно не видел: на длинных ножках, в хрустящем целлофане, с капельками росы на пурпурных тугих лепестках. Но уличные торговцы даже ночью продавали со своих тележек только фрукты и ореховую пастилу. Цветы росли в больших круглых кадках у дверей домов, и рвать их – означало святотатствовать. Я вспомнил, как обносил клумбы там, в своем городе, когда мне нужно было нагрянуть к женщине с шиком.

Я вышел за город на шоссе и, прячась от фар проезжающих мимо такси, нарвал букет из желтых цветов, напоминающих лютики. Я собрал их целую охапку, испачкав руки придорожной пылью. Я еще никогда не дарил Марии де Пинта цветы.

Я вошел обратно в город, как полный кретин, прохожие с удивлением поглядывали на меня. За квартал от нужного дома мой энтузиазм стих, как и ветер, который к ночи сворачивался здесь клубочком и дремал до утра. Что-то мешало мне быть собой до конца! Для этого нужно было слишком много: содрать с себя налет чужой речи, счистить всю рутину, суету, окаменелости повседневности, содрать кожу и остаться без нее – тогда Мария де Пинта увидела бы меня совсем другим. Но ТАКИМ я мог бы быть только для той, что напоминает тающий леденец, той, которая знает вкус печеной картошки, песни Высоцкого и считалку про «золотое крыльцо». И которой не нужно объяснять, почему «ночные цветы пахнут воровством»… У порога Марии я понял, что иду прощаться.

…Я открыл дверь и вошел в темноту прихожей. Эд был совершенно прав, когда говорил, что здесь никто не запирает двери даже на ночь. На всем острове была одна тюрьма, и в ней содержались только два преступника, один из которых был российский хакер. Я знал дом Марии как свои пять пальцев и поэтому на ощупь прошел на второй этаж, где была ее комната. Из-под закрытой двери выбивалась тонкая полоска тусклого света – очевидно, Мария, как обычно, читала перед сном. Я тихонько вошел и увидел ее склоненную над книгой голову. Мария полулежала в кровати и, судя по густой волне черных, блестящих в свете лампы волос, закрывавших лицо, дремала. Я осторожно прикрыл за собой дверь. Несколько секунд я смотрел на ее трогательную позу, а потом вытащил книгу из рук. Она сразу же открыла глаза и удивленно улыбнулась.

– Ты? Я тебя не ждала сегодня…

Она начала старательно поправлять и без того аккуратно причесанные волосы, будто это помогло бы ей стать более привлекательной.

– Что это? – указала глазами на букет, который я держал в руках. Я совсем забыл о нем и торопливо положил цветы ей на колени.

– Это тебе. Цветы.

Лицо ее просияло. Она погрузила его в букет, и я подумал, что, очевидно, он пахнет бензином и пылью. Потом она резко встала, придерживая ворот ночной сорочки, словно застенчивая школьница.

– Я сейчас. Только душ приму… Я не знала, что ты придешь…

Да, именно так оно было всегда. Душ, чистые простыни, которые она старательно перестилала, выбирая белоснежно белые, с мережкой, выключенная лампа и включенный магнитофон с умиротворяющей музыкой. Все, как в медленном подводном царстве…

– Подожди. Не уходи. Посиди немного. – Я усадил ее обратно, сел в кресло напротив и прикрыл глаза. – Я скоро уйду. Уже поздно, а завтра у меня сумасшедший день.

Она присела на край кровати и смотрела на меня непонимающим взором, не хватало того, чтобы она сложила руки на коленях, как послушная ученица.

– Ты хочешь поговорить? – Я видел, что губы ее пересохли. Она боялась говорить со мной. Она всегда боялась говорить со мной… Ей казалось, что покорность и молчаливая преданность – все, что нужно чужаку, отбившемуся от своей стаи. – О чем же?

Настроение мое менялось каждые полчаса. Совсем недавно я хотел увидеть ее, осыпать цветами так, чтобы желтые лепестки застряли в волосах, упасть лицом в колени девушки, которая неизвестно за что полюбила меня, и просить прощения, и говорить о том, что я не достоин ее послушания, и вызвать у нее бурю гнева или слез, может быть, даже – пощечину или сумасшедшие прощальные поцелуи. Но тусклая лампа, упоминание о душе и воспоминание о перестилании постели повергли меня в совершенно аморфное состояние.