Колум Маккэнн - Sh’khol

Женщина-инспектор шепнула в рацию: «Черт возьми, поаккуратнее — у нас тут его мать». Это слово все вертелось в голове Ребекки: mother, mathair, em. Они снова двинулись по непримятой траве, вдоль туннелей, пробитых их фонариками во мраке.

На плетеном кресле лежала аккуратно сложенная одежда Алана. Сам он спал, подтянув колени к груди и тихо всхрапывая. На ее подушке — записка: «Мне не разрешили ночевать в комнате Томаса, разбуди, когда вернешься». Ниже приписка: «Пожалуйста».

Спасательную операцию остановили до утра. Но она слышала, как рыбацкие лодки, прочесывая залив, сотрясают воздух гудками.

Ребекка сняла кроссовки, поставила их поближе к камину. Там, едва мерцая, дотлевали последние красные угольки. Отвороты ее джинсов вымокли и отяжелели от грязи. Но раздеваться она не стала. Легла поверх покрывала, укрылась войлочным одеялом, повернулась к Алану спиной. Глядя в окно, отчаянно ждала полоску света, которая возвестит конец ночи. Мимо промелькнул луч фонарика — бледный саван. Вдруг какие-то новости? Там, на скале, над морем, он вертел воображаемую тросточку. Откуда он узнал, что Чаплин шаркал? Полнейший сюрприз. Непостижимо. Невероятное кино на фоне скал.

Из гостиной доносился сухой треск — помехи в рациях. Прошло почти восемнадцать часов.

Ребекка плотнее уткнулась лицом в подушку. Алан зашевелился под покрывалом. Обнял ее. Ребекка замерла. Спит он или нет? Как он вообще может спать? Он обнял ее крепче. Взъерошил волосы, погладил шею, провел большим пальцем по ключице.

Нет, это не во сне. Совсем не во сне.

Она аккуратно отстранила его руку.

За окном опять скользнул луч фонарика. Ребекка поднялась с кровати. На туалетном столике лежала щетка для волос золотистого цвета. В ней застряли длинные темные пряди. Ребекка расчесала лишь половину головы. От сырых джинсов мерзли пальцы на ногах. Она забралась в плетеное кресло, закуталась в одеяло. Сидела, всматривалась в предрассветный сумрак.

Едва рассвело, Ребекка увидела, что дверь приоткрылась. Женщина-инспектор заглянула в щелку. Их взгляды встретились, и между ними проскочила какая-то искра. На кровати зашевелился бледный Алан, пробурчал что-то, похожее на извинения. Розовая физиономия. Редеющие волосы. Он казался каким-то ненастоящим: дунь — и исчезнет.

На кухне уже посвистывал чайник. На столешнице — много чайных чашек. Женщина-инспектор шагнула ей навстречу, прикоснулась к руке. Глаза Ребекки поймали ее взгляд. Мимолетное чувство единения.

— Надеюсь, вы не будете против. Мы тут немного похозяйничали. Новостей пока нет.

Слово «пока» ударило ее, словно током. Новости будут. Когда-нибудь. Это неизбежно.

— Мы взяли из корзины с грязным бельем рубашку Томаса.

— Зачем? — спросила Ребекка.

— Для собак.

Ребекке вдруг захотелось подержать в руках рубашку, вдохнуть его запах. Она потянулась к чайнику, попыталась налить воды дрожащими руками. Значит, сегодня по мысу будут бегать собаки. Искать ее сына. Она взглянула на свое отражение в окне, но видела там одного лишь Томаса. На мысу, бежит, а вслед — собаки, баран, ястреб, аист в небе. Она вдруг ощутила неожиданную легкость. Вираж в небе. Погружение в глубину. Она схватилась за край столешницы. Неспешный, плавный бег морских валов. Свет тускло пробивается сквозь толщу воды. Ледяной саван. Коронер, похоронное бюро, венки, участок на кладбище, похороны. Она поняла, что вот-вот упадет. Пулей — на поверхность. Селки. Хватает ртом воздух. Ее отвели к столу, усадили на стул. Она попыталась налить чаю. Вокруг гудели голоса. Руки у нее тряслись. О том, чем все это может закончиться, нельзя говорить. Она вдруг сообразила, что в доме нет ни крупинки сахара. Как же они будут пить чай? Надо днем сходить с Томасом в магазин. В лавку, где продаются газеты и всякая всячина. Да, туда она и пойдет. Подальше от моря, по извилистой узкой дороге. За белым домиком. Перейти дорогу на единственном светофоре. Пройти с ним вместе мимо мясной лавки, мимо рекламы, приглашающей совершить экскурсию на острова, мимо букмекерской конторы, мимо гостиницы с закрытыми ставнями, мимо закоулка, заставленного серебристыми кегами. Войти в лавку на Мейн-стрит. Звякает колокольчик в виде якоря. Черно-белый линолеум на полу. Вдоль полок с товарами. Едкий запах парафина. Мимо газет с новостями о его исчезновении. Хлеб, печенье, консервированный суп. К полке, где лежит сахар в желтых пакетах. Томас, без сахара нам никак нельзя, вторая полка снизу, поверь уж мне, вот так, молодец, достань его, пожалуйста, ну давай, бери.

Она сама не знала, произнесла это вслух или про себя. Но когда она вновь подняла глаза, женщина-инспектор протягивала ей рубашку Томаса. В глазах у инспектора стояли слезы. Пуговицы на ощупь показались холодными. Ребекка прижалась к ним щекой.

С дороги послышался шум веток, скребущих по железу. Заскрежетали дверцы фургонов: открылись, захлопнулись. Визгливый лай, стук когтей по гравию.

Второе утро она провела далеко в полях на мысу. Колонны солнечного света, пробиваясь сквозь дыры в тучах, уходили в море. Слабый ветерок ворошил траву на краю обрыва. Она надела рубашку Томаса под свою: тесную, теплую рубашку Томаса.

Столько людей ищут его на берегу. Учителя. Фермеры. Школьники, крепко державшие друг друга за руки. В прибрежные воды вышло втрое больше кораблей, чем накануне.

В обед Ребекку, почти терявшую сознание от усталости, привезли домой. Какая-то совсем новая тишина окутала коттедж. Полицейские приходили и уходили бесшумно. Они казались призраками, перетекавшими друг в друга. Казалось даже, они могут меняться лицами, как масками. Она различала их по манере пить чай. Приносили еду с записками от соседей. Фрукты. Лазанья. Печенье, чай в пакетиках. И даже корзинка с воздушными шариками и листком с молитвой святому Христофору, написанной детским почерком.

Алан сел рядом с ней на диван. Накрыл ее руку своей. Сказал, что с журналистами будет разговаривать сам. Об этом ей нечего беспокоиться.

Она услышала вдали шум волн. У дома натужно гудел фургон передвижной телестудии, пытаясь освободить подъезд к дому.

Позвонили из воскресной газеты, попросили фотографии, пообещали денег. Запищал мобильник Алана. Тот встал, отошел в угол, загородил телефон ладонью, начал что-то нашептывать. Кажется, всхлипнул, если ей не показалось.

На ее письменном столе — россыпь страниц из израильского романа. С пометками на полях. Рядом раскрытые мемуары Надежды Мандельштам, прочитанные на четверть. Россия, подумала она. Ей придется позвонить во Владивосток, рассказать, что произошло. Наверняка придется заполнить какие-то бумаги. Детский дом. Провалившиеся ступеньки. Стены цвета охры. В коридоре — единственная громадная картина: Амурский залив летом. Яхта на водной глади, вода, вода, всегда вода. Она отыщет его отца и мать, объяснит, что их сын пошел купаться на западном побережье Ирландии и исчез. Маленькая квартира в центре Владивостока, низкий журнальный стол, полная пепельница окурков, изнуренная, отрешенная мать, дородный, бандитского вида отец. Это я виновата. Подарила ему гидрокостюм. Виновата я одна. Простите.