Маркус Зусак - Братья Волф

Больше слов не понадобилось. Он мог бы сказать дальше что-нибудь типа «А братья так и поступают» или «Я бы тоже пошел с тобой», но это было незачем. Разговор был окончен. И оставалась только темнота.

Братья — это братья, думаю.

И всё тут.

В четверг поле обеда я двинул к Октавии, ждать ее на улице у дома. Так у нас повелось. Мы обязательно встречались на выходных и раз-другой на неделе. Редко звонили друг другу. Я-то сам просто не любил говорить по телефону. По телефону я напрягался и смущался. Почему не звонила Октавия, я не знал. Может, ей это не нравилось, потому что девушки ее лет, как считается, болтают по телефону без конца. Октавия была нетипичная девушка.

Она вышла ко мне минут через пятнадцать.

Двинулись мы, как всегда, в парк и сели под деревом. Октавия ждала. Меня.

Сидела, вытянув ноги, и тут я поднялся и встал на колени перед ней, оседлав ее бедра. Я поцеловал ее в щеку. Поцеловал ее губы и шею сбоку, легонько куснув.

— Не останавливайся, — прошептала она, запрокидывая голову и открывая мне всю шею, и я поцеловал там с обеих сторон, отодвинул ворот ее школьной блузы, чтобы пройти губами по мостикам, уходящим к плечам, погрузил пальцы в ее волосы.

— Что я должен делать? — спросил я, но в ответ Октавия молча потянула меня к себе.

— Главное, не останавливайся, — сказала она. — Поцелуй еще.

Тепло ее дыхания дождем пролилось сквозь меня. Я впитал ее. Она забрала меня.

И у меня будто бы лопнула кожа, когда все это понеслось ввысь, и дыхание из ее рта текло и текло через мой. Жесткое и теплое, оно кричало из моего рта. Не выпуская. Жаждая еще.

Еще.

Это было, я думаю, главное. Она не оттолкнула меня и не отвернулась, как я ожидал. Ей всегда хотелось меня еще — вот что больше всего меня оглоушивало. Она нашла губами мою шею, и все мое тело содрогнулось от этого ощущения. Ее руки проникли мне под рубашку. Пальцы пробежали по ребрам и оказались у меня на животе, гладили меня, а ее губы тем временем бродили по моим шее и по лицу.

В конце она легонько поцеловала меня в губы, задержавшись, чтобы они тихо растаяли.

Потом положила голову мне на плечо, и я чувствовал, что ей так удобно. И было здорово, что ей со мной уютно.

Все ненадолго стихло, так что можно услыхать на станции поезда, как они подкатывают и отваливают. Ковыляют к перрону. Снова разгоняются.

Мы поговорили о предстоящей разборке Руба.

— Ты пойдешь с ним, — спросил Октавия, — верно?

Она так и лежала головой у меня на плече. Время от времени ее нос касался снизу моей челюсти, и от этого я каждый раз вновь трепетал.

— Надо, — ответил я. — Он мой брат.

Октавия молчала, облака раскрошило по всему небу. Отговаривать меня не имело смысла. Она это знала и не пыталась. Только сказала:

— Постарайся остаться целым. — Я почувствовал на лице ее взгляд. — Ладно?

Я кивнул.

— Обещаю.

Она улыбнулась, я это почувствовал, и еще раз поцеловала меня в шею, слегка.

Мы ушли оттуда нескоро, а у калитки, когда простились, Октавия задержала меня.

— Кэм? — позвала она.

Пришло время. Октавия не могла решиться.

— Может, зайдешь как-нибудь?

— Туда? — спросил я, глядя на дом.

— Ага…

Я вспомнил рассказ Руба о том, что его Октавия и на порог не пускала, подивился, что за строгости, и спросил себя, почему мне это так важно. Я к тому, что это ж просто дом, господи ты боже мой.

Но нет, не просто. Октавия рассказала, почему.

— До тебя, Кэм, и до Руба, — начала она, — у меня был один парень, и вот он меня там обидел. Он меня вроде как ударил, когда я не стала, ну, понимаешь… — Она крепче стиснула калитку. — И я пообещала маме, что пущу домой только того, кого буду любить каждой своей клеточкой. — Она улыбнулась, но с болью. — Так что скоро, ладно?

— Ладно.

И я обнял ее там, у калитки. Я едва не сказал, что мне жаль, как у нее вышло с тем парнем, и что я никогда бы не смог ее обидеть. Но я откуда-то знал. Не надо слов. Она, я и калитка — и всё тут.

В тот вечер я застал Руба за прежним занятием в подвале и на сей раз согласился подолбить мешок.

Ликуя от своего чувства к Октавии, в ярости на то, что с ней случилось, и в мандраже перед субботним вечером.

Следующий день прополз мимо.

Пахота у отца стала нестерпимо растянувшимся ожиданием, хотя Руб не волновался абсолютно.

Около половины восьмого мы засобирались из дому. Я надел самые старые джинсы, рабочую фуфайку и старую ветровку. Отставил кроссы и обулся в ботинки. Это была пара, которую я донашивал за Рубом, и, сев на пол затянуть шнурки, я поднял взгляд и увидел, что Руб смотрится в зеркало. Он говорил себе, что делать. Напутствовал себя.

Я поднялся на ноги.

— Готов?

Он не ответил.

Только повернулся, подхватил куртку и кивнул. Таким серьезным я не видел его многие месяцы.

Мы вышли из дома, и поскольку Руб перед тем объявлял, что мы пойдем в гости к другу, вопросов не было. Мигом мы оказались за калиткой и резво зашагали по улице. Руб завелся, лицо у него посуровело. Холодный вечерний воздух, казалось, уступал ему дорогу — как и все встречные прохожие.

Где-то без пяти восемь мы были на месте, и оставалось теперь только ждать. Темноту вокруг заполняли старые разломанные вагоны. У них были выбиты окна, а на боках, шрамами, написаны краденые слова. Депо от улицы отделяла высокая сетчатая изгородь, и мы, привалившись к ней, ждали.

Текли мысли.

Текли минуты.

В конце проулка замаячили какие-то фигуры, похоже было, что двинулись к нам.

— Они? — спросил я.

Его лицо посуровело еще.

— Будем надеяться.

Тени приближались, и адреналин затопил меня. Вот оно.

Мы приближаемся к тоннелю и входим в него. Он уходит глубоко вниз, к самой сердцевине всего, что мы такое. Пол в разводах человечности, мы идем, и вот уже виднеется конец.

Похоже, там впереди есть пролом, и я понимаю, что там мы выберемся на ту сторону.

Кулаки у меня сжимаются.

Дыхание рвется у меня изо рта, бросается в лицо тьмы, что окружила нас.

Я готовлюсь и даже разок слегка бью на воздух.

Мы приближаемся к выходу, и вот сразу же за порталом тоннеля я вижу силуэт, привалившийся к сетчатой ограде. Человек вцепился пальцами в сетку, крепко вцепился.

«Шагай вперед», — велю я себе и, поймав горящий взгляд пса, шагаю.

Выхожу из тоннеля и вижу широко и далеко распахнутые объятья города, а тень у ограды остается неподвижной.

Ночной воздух хлещет по щекам.

Он пахнет братством.

Тени превратились в человеческие фигуры, их было три, шли к нам. Хмурые лица, куртки.

— Кто из вас Руб? — спросил тот, что посредине, самый здоровый.

Голос у него был уверенный и злой, и он плюнул нам под ноги и едва не улыбнулся тому, как близко, едва не задев нас, упал плевок.