Маркус Зусак - Братья Волф

Так начались наши отношения. Настоящие отношения, и, хотя мы ныли и бухтели от шпица Пушка, мало-помалу мы его полюбили.

Но вот в сцене похорон на заднем дворе Норма искупления нам не зачла. Она все кипела. И успокоилась лишь через несколько минут, когда мы уже изготовились развеять Пушка по ветру и по двору.

— Давай, Кэмерон. — Кейт кивнул. — Пора.

Он велел мне влезть на старый садовый стул и открыть ящик.

— Прощай, Пушок, — сказал Кит, и я перевернул ящик вверх дном, рассчитывая, что Пушок тут же развеется.

Да вот беда: не развеялся. Он застрял.

— Черт подери! — воскликнул Руб. — Уж Пушок как заупрямится, фиг победишь!

Я хотел было повернуться к нему и согласиться, но отказался от этой затеи, приняв во внимание Китову старуху и все прочее. Оставалось только встряхнуть ящик, но пепел все равно не высыпался.

— Повороши там пальцем, — посоветовала Октавия.

Норма воззрилась на нее.

— Ты тоже, что ли, умничать будешь, пигалица?

— Ни в коем случае, — искренне отвечала Октавия.

И правильно. Не стоило в такой момент выводить эту дамочку из себя. Она и так уже готова была кого-нибудь придушить.

Я перевернул ящик обратно и, сморщившись, разворошил рукой содержимое.

И снова попробовал вытряхнуть — на этот раз все получилось. Пушок выпорхнул на свободу. Сара щелкнула как раз в тот момент, когда ветер подхватил золу, рассыпал ее по всему двору Кита и понес к другим соседям.

— Ой-ёй, — вымолвил Кит, почесав в затылке, — так и знал, что надо предупредить их, чтобы сняли белье с веревки…

Соседям Кита пару дней, не меньше, предстояло носить Пушка на одежде.

Я на миг задерживаю шаг, и в меня нерешительно вступают мысли о смерти. Пес позволяет мне отдохнуть — из уважения.

Толпа схлынула, и я думаю о смерти, о рае и аде.

Хотя, сказать правду, я думаю об аде.

Ничего нет паршивее мысли, что именно туда и отправишься, когда для тебя настанет вечность.

А обычно я и думаю, что попаду туда. Иногда утешаюсь тем, что большинство моих знакомых, скорее всего, тоже попадет в ад. Я даже говорю себе, что, если остальная наша семья окажется в аду, я лучше отправлюсь с ними, чем на небо. Ну, то есть, иначе я бы чувствовал себя виноватым. Они там, в вечном пламени, а я в раю трескаю персики и, как водится, глажу бедных шавочек вроде шпица Пушка.

Я не знаю.

Не знаю.

Правда.

В общем-то, я просто надеюсь жить достойно. И, надеюсь, этого хватит.

Постояв, я шагаю дальше.

В ночь.

Теперь вопрос, что же, блин, случилось дальше? Всякий раз, как я вспоминаю катавасию вокруг смерти Пушка, дальнейшая история словно бы тонет во тьме.

Во вторник я заглянул к Стиву, и он сказал, что в субботу — важная игра. Рубу опять взялся звонить тот чувак, и теперь на том конце фоном было слышно и голос Джулии Халды.

Сара купила альбом для своих фоток, в четверг вечером она разложила их все на полу — рассортировать, и я пришел и сел рядом посмотреть. Там была куча снимков, которых я раньше не видал.

Отец, приехавший с работы, вылезает из фургона.

Миссис Волф, уснувшая на диване.

Неизвестный прохожий, спешивший по нашей улице, когда полоскал ливень.

Конечно, и мы с Октавией там были, и Руб, тузящий мешок в подвале, и серия с похорон Пушка, а еще разнообразные снимки разогреваемых на кухне остатков еды, стена в гостиной, на которой висят портреты всех нас в разные годы, и даже Стив возле машины со снарягой в сумке, отбывающий на игру.

Я заметил, что на фотках недостает одного предмета — самой Сары, и потому тихонько взял ее «Поляроид» и зафотал, как моя сестра разбирает карточки для альбома. Я немного отрезал ей левое плечо, но, главное, было видно ее умиротворенное лицо и руки, перебирающие фотографии. Как в жизни.

Сара рассмотрела снимок и высказала свое одобрение.

— Ниче так.

— Ну.

И я вышел из комнаты с надеждой, что Сара верно поняла только что произошедшее событие. Это было негромкое заявление о том, что иногда я тоже могу видеть ее насквозь.

В субботу Октавия пригласила меня к себе домой. У отца был выходной, так что я с утра был свободен.

Еще не вечерело, когда мы с Октавией, прогулявшись по ее улице, вошли в калитку. Мне было удивительно, отчего это вдруг заскакало сердце, едва Октавия отворила входную дверь и позвала:

— Ма? Ты тут?

Из глубины дома вышла дама. Отца у Октавии, она говорила, не было. Он ушел, много лет назад, к другой.

Дама посмотрела на меня и улыбнулась. Рот у нее был такой же, как у дочери, и такие же океанской зелени глаза. Только старше.

— Приятно познакомиться, Кэмерон, — сказала она.

— Взаимно, миссис Эш.

Она так любезно встретила меня. Предложила кофе, беседовала. Задавала вопросы. Обо мне. Об остальных Волфах. И где-то между этими вопросами она, я понимал, думала: значит, это ты. Я — тот, кого Октавия без сомнений любила. Никогда еще не обитало во мне такое радостное знание.

Попозже мы опять отправились в старый кинотеатр и смотрели фильм под названием «Мука и восторг». [9] «The Agony and the Ecstasy» (англ.) (1965) — фильм английского режиссера Кэрола Рида, частично основанный на одноименном биографическом романе (1961) американского прозаика Ирвинга Стоуна. — Примеч. ред. Это был, безусловно, лучший из всех виденных мной фильмов. Про Микеланджело, как он расписывал потолок Сикстинской капеллы, как добивался совершенства и как чуть не погубил себя этим. Я думал, сколько же он перестрадал, только потому, что должен был. Я сидел потрясенный. Впервые в жизни меня так взволновало кино.

И когда по экрану покатились титры, я сжал руку Октавии, и мы замерли.

Однако самое важное событие этого дня еще предстояло.

Мы с Октавией вышли на крыльцо, собираясь топать на станцию, и все еще говорили о фильме. Город затянуло моросью, и вокруг фонарей тусклые нитки дождя образовали мерцающие коконы.

Мы проговорили еще с полчаса, и вот Октавия спросила:

— А ты хотел что-нибудь уметь лучше всех на свете?

Я вгляделся в дождь, который полил сильнее, и понял, как отвечу. Ответ потянулся наружу, и я тихонько его произнес.

— Уметь что-нибудь лучше всех на свете? — переспросил я. Но не отвести взгляда не сумел. — Любить тебя.

Слова с трудом выкарабкались из моего горла.

— Я бы хотел лучше всех на свете любить тебя.

Сказав, я ждал. Ее реакции.

И дождался.

— Кэм? — позвала Октавия. — Кэмерон!

Она заставила меня повернуться, и я увидел, как в ней что-то разгорается. Я поднес ее руку к губам и поцеловал.

— Честно, — сказал я, хотя и знал, что она мне верит. О чем я сказал, было во мне, и вокруг меня.

— Но вот какое дело, — продолжил я. — Я всего лишь человек. Но я постараюсь изо всех сил, слышишь?