Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

— Возможно. Во всяком случае, как видишь, ни я, ни мое подсознание, ни мои атавистические страхи не в восторге от моря. От моря, от природы, от звездных бездн. Я, как Шерлок Холмс, верю, что средоточие пространства способствует сосредоточению мысли.

— Боэций в темнице. Утешение клаустрософией.

— Конечно, мог бы сады Академии вспомнить, Платона, и уесть меня. Но я, к примеру, никогда не видел лаборатории под открытым небом. И разумеется, я намерен окончить свои дни в одной из комнаток Национальной библиотеки.

— И читать все, от Пифагора до мадам Блаватской.

— Нет, толковать сны, разгадывать шарады, сверять лотерейные билеты.

— И что скажет на это Элифас Леви?

Мы наконец выехали на Малекон, и я увидел, как облака улетают от города и встают между морем и горизонтом бело-серой, временами розовой стеной. Куэ мчался, как ветер.

— Тебе известно, что кубинская литература игнорирует море? Притом что мы обречены быть вечными островитянами, как сказал бы Сартр.

— Ничего удивительного. Видал конный памятник Масео? Он обернут крупом к понту и волнам его. И люди на Малеконе, так же как я во сне, садятся спиной к морю, утыкаясь в пейзаж из асфальта, бетона и проезжающих машин.

— Любопытно, Марти и тот писал, что горный ручей ему больше по нраву, чем море.

— Собираешься исправить это аномальное положение вещей?

— Не знаю. Но однажды я напишу о море.

— Да ты, бля, и плавать-то не умеешь.

— При чем тут. Тогда вообще единственный поэт будет — Эстер Уильямс.

— Вот видишь! Уже схватываешь суть моего отношения к числам.

Я вгляделся в далекие/черные/продуваемые ветром галереи зданий у высотки Карреньо, за башней Сан-Ласаро, в похожем на замок здании, где на первом этаже «Мерседес Бенц» торговал всевозможными средствами передвижения, от которых Куэ пришел бы в восторг, а наверху Мэри Торнес держала знаменитый бордель для богатых, в который нужно было записываться по телефону, представившись постоянным клиентом, а любовные утехи предлагались в соответствии с твоим положением на социальной лестнице, это было необычно, но особо не прельщало; однажды я познакомился там с однорукой красавицей, онемевшей от своего чуть ли не извечного ремесла; я вгляделся в своды галерей, где солнце уступает место милосердной тени, и у гаража «Митио» нашел-таки, что искал: мою месть, немезиду Арсенио Куэ: продавца, который разворачивал разноцветную афишу со столбцами номеров лотереи, тряс ворохом билетов в другой руке и выкрикивал не долетавшим до нас голосом всякие заклинания удачи. Я указал на него Куэ и провозгласил:

— Печальный конец для философии.

Пространство — обитель пространства? Куэ, кажется, вознамерился это доказать и доказывал, например, цитируя Холмса, чтобы опровергнуть мои слова, или, как сейчас, мчась по Малекону обратно, словно достигший крайней точки и качнувшийся назад маятник. Он погрузился в движение, и пейзаж не заслонялся то и дело его фиглярским профилем, так что я спокойно озирал сияющее небо и далекие низкие облака, обманчиво плотные, будто фантастические острова, и море, раскинувшееся прямо за окошком и за парапетом. Опять промелькнула крепость Ла-Чоррера — знак непрерывности наших перемещений, но Куэ не нырнул в тоннель, а обошел его стороной, поднялся до Двадцать третьей улицы и там у светофора встал и опустил крышу, как бутафорский небосвод. Я вспомнил кинотеатр «Верден». Мы снова покатили, и воздух окутывал нас и давил и тормозил и — единственный — ограничивал нашу новую свободу. Альмендарес с высоты моста — с раскидистыми деревьями по берегам, деревянными причалами и солнечными бликами на илистой воде — походил на реку из романов Конрада. Мы проехались по улице Мендоса и свернули направо, на Авенида-дель-Рио. И в который раз увидели объявление: «Не бросайтесь камнями! Есть женщины и дети!», и Куэ сказал, что написал его какой-то неосознанный Лорка, и мы стали вспоминать другие объявления — на виа Бланка: «Только для Ганседо», в смысле, только для тех, кто сворачивает на улицу Ганседо, хотя Куэ утверждал, что это очередная привилегия промышленника Ганседо, или в Билтморе: «НЕ ГОНЯЙТЕ! Берегите жизнь детей! Дети — это вам не голуби!», в котором Куэ хотел однажды под покровом ночи исправить «голуби» на «голубые», или на шоссе Кантарранас: «Соблазнительные мавры, аппетитные негры. Заходите!» — про черную фасоль с рисом, называемую в Гаване «мавры и христиане», — вот, сказал Куэ, прямая отсылка к Андре Жиду, которого он упорно величал «Андре Джинь», пока я не спросил, что это за известный китайский романист. И еще на пляже сюрреалистическое: «Запрещены кони на песке». Что это, Синг в тропиках? А Альфредо Т. Килес, сам того не ведая, отлично пошутил, когда заменил в редакции журнала «Картелес» традиционное «Объявлений не вешать» на: «Собак не вешать». Или вот куда более загадочное: «Собак не швырять!» на ограде одной виллы на улице Линеа, что объяснялось малоизвестным фактом: жившая в этом доме миллионерша устроила собачий приют, и все желающие избавиться от лишних щенков закидывали их поверх ограды — стремительное и буквальное восхождение в горние выси. Куэ мечтал приписать под рекламой бара «Закуток» («Есть горячие собачки») «Осторожно!» или дополнить расплывчатое «рассмотрим предложения» на незастроенных участках под продажу однозначным «непристойные». А в Мексике, кто-то рассказывал Куэ, грузчикам стройматериалов запрещали ставить машины у бара «Абсолют» таким манером: «МАТЕРИАЛИСТАМ СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ ПРИБЛИЖАТЬСЯ К АБСОЛЮТУ». Арсенио Куэ, он всегда предсказуем и всегда поразителен и нов. Как море.

Мы выехали на Седьмую, пересекли Пятую авениду (которую Куэ называл Пятая обида) и свернули на Первую: он как будто дарил мне еще одну улицу Сан-Ласаро, и я вновь замечал море, теперь голубые осколки перемежались калифорнийскими виллами, летящими балконами, имениями, принадлежащими зажиточным семействам, отелями, театром «Бланкита» (Досточтимый Сенатор Вириато Солаун-и-Сулуета желал, чтобы в Гаване был самый большой в мире театр, и спросил: «У кого сейчас рекорд?» «У „Радио-Сити, сказали ему,“ — там шесть тысяч мест». В «Бланките» на двадцать больше), частными и общественными купальнями, пустырями («Рассмотрим пред»), где трава подбиралась к самым прибрежным утесам, а потом мы опять повернули к Пятой авениде и проехали по всей Третьей, чтобы попасть к тоннелю, и, летя по этой утопающей в садах улице на скорости сто километров в час, рассекая ее головокружительные заросли, я понял, почему Арсенио Куэ так гонит.

Он не просто глотал километры (любопытно: все у нас на Кубе через рот, мы пожираем не только пространство, скушать телку — значит переспать, говноед или жополиз — это подхалим, а кабель жрать — голодать, нуждаться, а пожиратель огня — любитель подраться, есть с рук — значит подчиниться противнику или кого-то слушаться, а когда тебе удается кого-то обставить, ты говоришь: схавал), он боролся с самим словом «километр», и я подумал, что это сродни моим потугам помнить все или фантазиям Кодака, мечтающего, чтобы у всех женщин в мире было одно-единственное влагалище (называл он его, само собой, по-другому), или убеждению Эрибо, что звук — живой, или тщеславию покойного Бустрофедона, который желал быть самим языком. Мы были тоталитаристы: мы хотели тотальной мудрости, тотального счастья, мы хотели стать бессмертными, соединив конец с началом. Но Куэ ошибался (все мы ошибались, за исключением разве что Бустрофедона: он и вправду достиг бессмертия), ибо, если время необратимо, то пространство — необоримо и к тому же бесконечно. Поэтому я спросил: