Гильермо Инфанте - Три грустных тигра
- Название:Три грустных тигра
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Издательство Ивана Лимбаха
- Год:2014
- Город:Санкт-Петербург
- ISBN:978-5-89059-207-1
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Гильермо Инфанте - Три грустных тигра краткое содержание
«Три грустных тигра» (1967) — один из лучших романов так называемого «латиноамериканского бума», по праву стоящий в ряду таких произведений, как «Игра в классики» Хулио Кортасара и «Сто лет одиночества» Гарсии Маркеса. Это единственный в своем роде эксперимент — опыт, какого ранее не знала испаноязычная литература. Сага о ночных похождениях трех друзей по ночной предреволюционной Гаване 1958 года озаглавлена фрагментом абсурдной скороговорки, а подлинный герой этого эпического странствия — гениальный поэт, желающий быть «самим языком».
В 1965 году Кабрера Инфанте, крупнейший в стране специалист по кино, руководитель самого громкого культурного журнала первого этапа Кубинской революции «Лунес де революсьон», уехал с Кубы навсегда и навсегда остался яростным противником социалистического режима. Сначала идиологические препятствия, а позже воздействие исторической инерции мешали «Трем грустным тиграм» появиться на русском языке ранее.
Три грустных тигра - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
ИСПОВЕДЬ КУБИНСКОГО ПОИЛЬЩИКА КОФИЯ
Об опиуме
(Арсенио де Куенси, разглагольствуя, живо перескакивал с одного на другое. Все заголовки, разумеется, принадлежат перу автора):
Из Шестипалого Монаха (Селело, династия Сунь Хунь II): «Опиум — религия для китайцев».
Из Маркса (интересно, Маркс читал Гегеля? Граучо. Граучо Маркс, а не Граучо Гегеля):
«Труд — опиум для народов».
Из Грегори ЛаКавия:
«Кино — опиум для зрителей».
Из Сильвестре Искренневашего (династия Кинь О): «Опиум — кино для слепцов».
За четыре столетия до Сартра, Кристофер Марло:
Фаустр (так он и сказал, потом поправился): Фауст: Where are you damned?
Мефистофель: In hell.
Фауст: How comes then thou art out of hell?
Мефистофель: Why this is hell! [86] Присуждены к чему вы? К аду — вечно. Так как же ты из ада отлучился? Мой ад везде! ( англ. ). Пер. Н. Амосовой.
Фаустализм:
Существует множество истолкований «Странной Истории доктора Джекила и мистера Хайда»: одни — мудрые (Борхеса), другие — общепризнанные (Виктора Флеминга), третьи — обескураживающие (Жана Ренуара). Это я, заметь, беру литературу, кино и телевидение. Современную культуру. Наверняка есть еще куча более ранних, мне неизвестных, но, думаю, ни одна из интерпретаций — магических ли, психоаналитических ли, рационалистических — не разгадывает главную тайну. (Пауза. Арсенио Вольфганг Куете сделал драматическую паузу, подняв бокал.) Эта повесть Стивенсона, Сильвестре, записывай, есть версия мифа о Фаусте.
Искусство и его Служители:
«Neither the lunar nor the solar spheres,
Nor the dry land nor the waters over earth
Nor the air nor the moving winds in the limitless spaces
Shall endure ever:
Thou a’one art! Thou alone! » [87] «Ни лунные, ни солнечные сферы, Ни суша, ни воды на земле, Ни воздух, ни несущиеся в бесконечном пространстве Ветры не вечны: Лишь ты одно, искусство! Лишь ты!» ( англ. )
Куэвафис:
«И как теперь нам дальше жить без варваров?
Ведь варвары каким-то были выходом».
Mansportret:
«The condom is a mechanical barrier used by the male» [88] «Презерватив — механический барьер, используемый мужчиной».
[89] «Семь возрастов женщины».
Что сказал бы на это Филитео Саманьего, тайный автор Уминны?
Вот какой вопрос задают мне неизменно на ушко, поздно ночью, с итальянским акцентом: А был ли Викторио Камполо?
Англичане в ванной:
Ванны «Эурика» («Шэнкс и К°», Ltd., Барнхед, Шотландия, см. отель «Сиракузы» на пляже Каней) значительно облегчили бы научный труд Архимеда (или вновь дает о себе знать неиссякаемый юмор английских водопроводчиков?)
Небытие — второе имя Вечности:
Небытия больше, чем бытия. Небытие всегда латентно разлито по миру. Бытию приходится осуществляться, проявляться. Бытие исходит из небытия, борется за свою явленность и вновь исчезает в небытии.
Мы не обитаем в небытии, но оно неким образом обитает в нас.
Небытие — не противоположность бытия. Бытие — это и есть небытие, иначе поданное.
Райская муза, или Меч, разрубающий узел, что стягивает Куэ:
Первооткрыватели приняли нашу морскую корову за сирену: сосцы, почти человеческое выражение морды и манера совокупляться довершали сходство. Но многие другие символы — из растительного мира — от них ускользнули.
Пальма с ее женским телом и всклокоченной зеленой шевелюрой — наша медуза горгона.
Тлеющая сигара (курево, «пуро де марка» вон для тех иностранцев в темном углу) — птица феникс: когда она, кажется, погасла, умерла, пламень жизни взвивается из ее пепла.
Банан — гидра тропиков: ему отрубают голову-связку, а взамен тут же вырастает новая, и он обретает новую жизнь, живую новь.
Чайная кантата, Кофейный ноктюрн, Матейная фуга:
Кофе — стимулятор половой активности. Чай — умственной. Мате — примитивная горькая гуща одним буэнос-айресским утром 1955 года в Нью-Йорке. (Я говорю за себя и чуть-чуть за тебя, Сильвестре. Пусть ученые мужи плетут что хотят. Потому и привожу личный пример из собственной, давней жизни.)
Кофе на углу Двенадцатой и Двадцать третьей, на заре, в предрассветной мгле, утренний ветерок с Малекона в лицо по голым чувствам и скорость (почему скорость пьянит? потому, что превращает физическое действие в метафизический опыт: скорость преобразует время в пространство — я, Сильвестре, сказал на это, что кино преобразует пространство во время, и Куэ ответил, Это опыт другого рода, за пределами физики), скорость, я сам, анфас и в профиль приплюснутый к этой занимающейся заре, в животе пусто, от усталости начинаешь чувствовать тяжесть тела, впереди — счастливая ясность бессонницы, позади — ночь, полная-шепота-и-неслышной-музыки, всю ночь записывались, и вот тогда-то кофе — обычный кофе за три сентаво — черный, крепкий, который я выпиваю, когда Хиляк, одинокая долговязая тень, снимается со своего ночного поста, успев довести до белого каления полуночников, рабочих, спешащих с утра пораньше на заводы, усталых сторожей, шлюх, забрызганных росой и спермой, всю фауну ночного зоопарка у ворот кладбища Колон, всех их, своим Чайковским, или Прокофьевым, или Стравинским (погодите, он еще меломански замахнется на Веберна и Шенберга и, Боже Милосердный, да его линчуют, Эдгара Вареза), — такие фамилии Длинный, хиляк, и выговорить-то толком не может — залив ими перекресток — Двенадцатой и Двадцать третьей (забавно, что 12 да 23 будет 35, а 3 плюс 5 будет 8, а суммы двойки с тройкой и единицы с двойкой соответственно дают 5 и 3, а это ведь тоже 8: этот угол обречен на покойников: восьмерка, как тебе известно, — мертвец в китайской шараде, именно поэтому «угол Двенадцатой и Двадцать третьей», хотя само кладбище — на углу Двенадцатой и Сапата, за целый квартал оттуда, — в Гаване означает погост) из задрипанного портативного проигрывателя с поцарапанной музыкой — эти полчашки воды, аромата и черноты преобразуются (внутри меня) в срочную необходимость рвануть к, о Эрибо, любитель актрис, к НоаМоаМоаН домой, пробудить их ото сна и от сценического величия, и в их спросонья неповоротливости и моей отточенной бодрости и набухшей утренней духоте вечного лета предаваться любви заниматься любовью заниматься любовью заниматьсялюбовью занилюбовью заниловью вонзилиб.
От чая мне всегда хочется работать, думать, желать заниматься — в интеллектуальном смысле.
Должно быть, есть какое-то научное объяснение, что-то насчет возбуждения мозговых долей, или активности кровообращения, или, как выразились бы френологи, перфузии под черепной корой и, соответственно, пульсации в солнечном сплетении. Но я не хочу ее, знать ничего не желаю об этой гипотезе. Даже не заикайся о ней, Сильвестре. Заткнись, говорю.
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: