Алан Маршалл - Я умею прыгать через лужи. Рассказы. Легенды

— Да, — решительно сказал Макдональд, — это так.

Казалось, он не знал, что ему еще добавить. Мне хотелось, чтобы он продолжал ее расспрашивать, но она отвернулась от него и принялась поправлять мою постель. Когда она стала подтыкать одеяло под матрас, она наклонилась надо мной и ее лицо приблизилось к моему.

— Ты мой мальчик, правда? — сказала она, заглядывая мне в глаза и улыбаясь.

— Да, — ответил я отрывисто, не в силах отвести от нее взгляд, и вдруг почувствовал, что я ее люблю. Совсем смутившись, я не мог больше сказать ни слова.

Она неожиданно нагнулась и поцеловала меня в лоб и, засмеявшись, отошла к Мику, который сказал ей:

— Я бы тоже не отказался от поцелуя. Все говорят, что душой я ребенок.

— А еще женатый! Что сказала бы ваша жена? Вы, наверно, плохой человек.

— Ну, а как же! От хороших людей никакого проку, да и девушки их не любят.

— Нет, любят! — возмутилась сиделка Конрад.

— Нет, не любят, — продолжал Мик, — они как дети. Когда ребятишки моей сестры напроказят, их мать всегда говорит: «Вы становитесь такими, как ваш дядя Мик». А они думают, что лучше меня дядюшки не сыскать, черт побери!

— Вы не должны ругаться.

— Да, — весело согласился Мик, — само собой, не должен.

— Ну, не мните же одеяло! Сегодня старшая сестра начнет обход рано.

Старшая сестра была полная женщина с родинкой на подбородке, из которой росли три черных волоска.

— Взяла бы да выдрала их, — заметил как-то Мик после того, как она ушла из палаты. — Но у женщин свои странности. Им кажется, что вырвать волосок — значит признаться, что он был. Поэтому они предпочитают сохранять свои волоски и делают вид, что их и в помине нет. Ну что ж, пусть себе растит их на здоровье. Она и с этой бородой многим даст десять очков вперед.

Старшая сестра быстрым шагом переходила от одной кровати к другой. Ее сопровождала сиделка, которая почтительно докладывала обо всем, что, по ее мнению, заслуживало внимания.

— Его рана хорошо заживает. Этому больному назначен млечный корень.

Старшая сестра была убеждена, что больных нужно подбадривать.

«Слова ободрения лечат лучше лекарства», — часто повторяла она, произнося три последних слова с ударением на каждом, словно заучивая скороговорку.

Халат старшей сестры был всегда так накрахмален, что стеснял ее походку; и порой казалось, что идущая позади сиделка приводит ее в движение, дергая за шнурок.

Когда она наконец появилась в дверях палаты, больные уже закончили утренние разговоры и сидели или лежали в ожидании ее прихода, подавленные строгостью безукоризненно застеленных кроватей и размышляя о своих недугах.

Мик, за глаза всегда готовый отпустить шутку по адресу старшей сестры, теперь, когда она приближалась к его постели, поглядывал на нее с почтительным страхом.

— Ну как вы себя сегодня чувствуете, Бэрк? — нарочито бодро спросила она.

— Отлично, сестра, — ответил Мик весело, но сохранить этот тон ему не удалось. — Плечо все еще болит, но уже меньше. А вот руку я еще не могу поднять. С ней что-нибудь серьезное?

— Нет, Бэрк, доктор этого не находит.

— Черта с два добьешься от тебя толку, — прошипел Мик, разумеется, когда она уже не могла его слышать.

Старшая сестра, подходя к моей кровати, всегда принимала тот вид, с которым взрослые утешают или смешат ребенка, чтобы произвести впечатление на окружающих. Я всегда чувствовал себя так неловко, словно меня вытолкнули на сцену и заставляют декламировать.

— Ну, как себя чувствует сегодня наш храбрый маленький мужчина? Мне говорили, что ты часто поешь по утрам. А для меня ты когда-нибудь споешь песенку?

Я так смутился, что ничего не ответил.

— Он поет песенку «Брысь, брысь, черный кот!», — сказала сиделка, выступая вперед, — и поет очень славно.

— Наверно, ты когда-нибудь будешь певцом, — заметила старшая сестра. — Ты хотел бы стать певцом?

Не дожидаясь ответа, она повернулась к сиделке:

— Почти все дети хотят быть машинистами на паровозе, когда вырастут. Вот, например, мой племянник. Я купила ему игрушечный поезд, и он так любит играть с ним, милая крошка.

Затем она снова повернулась ко мне:

— Завтра ты ляжешь спать, а когда проснешься, твоя ножка будет в премиленьком белом коконе. Правда, это будет красиво? — Потом, обратившись к сиделке, она добавила: — Операция назначена на десять тридцать. Сестра подготовит его.

— Что такое операция? — спросил я Энгуса, когда они ушли.

— Да ничего особенного, просто займутся твоей ногой… подправят ее… В это время ты будешь спать.

Я понял, что он не хочет объяснить мне, в чем дело, и на секунду меня охватил страх.

Однажды отец не стал распрягать молодую лошадь, а просто привязал вожжи к ободу колеса и пошел выпить чашку чая; лошадь, оборвав туго натянутые вожжи, промчалась через ворота, разбила бричку о столб и ускакала. Отец, услышав грохот, выбежал из дома и постоял с минуту, рассматривая обломки, а потом обернулся ко мне (я, разумеется, выскочил вслед за ним) и сказал: «А, наплевать! Пойдем допивать чай».

Когда Энгус запнулся и оборвал свои объяснения, мне почему-то вспомнилось это восклицание отца и сразу стало легче дышать.

— А, наплевать! — сказал я.

— Молодчина, так и надо, — похвалил меня Энгус.

Меня лечил доктор Робертсон — высокий мужчина, всегда одетый по-праздничному.

Всякую одежду я разделял на два вида: праздничную и будничную. Праздничный костюм можно было надевать и в будни, но лишь в особых случаях.

Мой праздничный костюм был из грубой синей саржи — его доставили из магазина в коричневой картонной коробке; он был завернут в целлофан и издавал необычайно приятный запах, свойственный новым вещам.

Но я не любил носить этот костюм, потому что его нельзя было пачкать. Отец тоже не любил свой праздничный костюм.

— Давай-ка снимем эту проклятую штуковину, — говорил он, вернувшись из церкви, куда ходил редко, и то по настоянию матери.

Меня удивляло, что доктор Робертсон выряжался по-праздничному каждый день. Но не только это озадачивало меня; я пересчитал его праздничные костюмы и обнаружил, что у него их четыре. Из этого я сделал вывод, что он, вероятно, человек очень богатый и живет в доме с газоном. Люди, у которых перед домом был разбит газон, а также все, кто разъезжал в шарабане на резиновых шинах или в кабриолете, обязательно были богачами.

Я как-то спросил доктора:

— У вас есть кабриолет?

— Да, — ответил он, — есть.

— На резиновых шинах?

— Да.

После этого мне было трудно с ним разговаривать. Все, кого я знал, были бедные. Богачей я знал только по имени, видел, как они проезжали мимо нашего дома, но они никогда не смотрели на бедных и не разговаривали с ними.