Арман Лану - Пчелиный пастырь

Почему они не уходят — ведь игра проиграна? Но Пюиг молчит. Остальные поглядывают на него. Он отходит помочиться. Слышен журчащий звук. Он возвращается.

— Нас шестеро, и мы отлично вооружены. Они вернутся. Приблизительно через час. Самое большее через два. Их, должно быть, не больше десятка. Из них двое парней за рулем и двое раненых. Они влипли.

— Влипли, — в восторге повторяет один из испанцев, сверкая зубами — зубами, «отдающими кладбищем». Пюиг цитирует:

— «Располагаться всегда в ложбинке. На возвышенности и в лесистой местности выставлять часовых. И нападать быстро, не давая врагу времени опомниться». Правило трабукайров. Это стоит учебника пехотного сержанта, так ведь?

Один из них снимает пистолет с предохранителя. Эме не в силах этому поверить. Пюиг сошел с ума.

— Да, да, — подтверждает учитель, словно читая его мысли. — В это время они патрулируют у перевалов и вместе с таможенниками разведывают пути контрабандистов. Они не ожидают, что кто-то окажется здесь. У них не будет времени опомниться.

— А как же заложники?

Нет ответа.

— А как же заложники?

— Я очень люблю тебя, Лонги, но сейчас ты ко мне лучше не лезь!

Уйти одному? С минуту Эме раздумывает об этом. Сил у него теперь хватит, но по неопытности он рано или поздно выйдет на проезжую дорогу. А через несколько часов уже рассветет. Это безрассудно.

Пятеро остальных находят наконец в двухстах метрах отсюда то, что они искали. Здесь у лесничих вырубка пихт. Над ними пролетает сова. Эме кажется, что он чувствует ветерок, который она поднимает крыльями. Лотарингия… Под Тромборном офицер, командовавший ротой, говорил и действовал совсем как Пюиг.

Они перешептываются, но тут раздается тихий и вместе с тем настойчивый свист. Под прицелом их пистолетов появляется высокого роста мужчина, направляется прямо к Пюигу и, не подавая ему руки, набрасывается на него:

— Здорово придумано! Малый мне все рассказал. Он похитрее вас, да и слух у него потоньше. А ну, убирайтесь отсюда подобру-поздорову.

Видя, что кабатчик разгневан, все окружают Пюига.

— Это что за тип?

— Я Саньяс, кабатчик из Лас Ильяса, — это я сейчас вас побеспокоил. Здесь я у себя, Пюиг. И у меня есть друзья — пора бы тебе знать это. Вы тут нагадите, и самое сволочное, что нагадите в чужом огороде. Командуй у себя в Вельмании, Пюиг!

Один из испанцев, не разобравшись, о чем идет речь, вмешивается:

— Пусть те, кто боясса са своя жизнь, уходьят!

— Олух! Пюиг! Расскажи-ка этому испанчику, скольких мужчин и женщин я переправил с октября сорокового! Туда же о страхе, болван!

Пюиг говорит тихо, сперва по-испански. В лунном свете видно, что один из них выхватывает нож. И складывает его — нож закрывается с недовольным стуком.

— Это правда, Саньяс, ты переправил много народу. Только на девять из десяти, которых ты переправил, нам наплевать.

— Борцы Сопротивления, офицеры, евреи!

— Наплевать!

— Да, — вмешивается один из французов, — со всем этим хреновым гуманизмом покончено, старина. Мы на войне.

«Krieg ist Krieg…» Снова эти слова, вывернутые наизнанку. Саньяс возмущен.

— А разведка, переправа, связь, сброшенное оружие — это что, в счет не идет? Раз так, даю совет: лучше ухлопайте меня на месте, потому что я обо всем об этом передам куда надо. Вы что, хотите, чтобы между нами тоже началась война?

— Успокойся, Саньяс! Сколько раз сбрасывали вам оружие с начала года?

— Раз десять!

— А сколько на нашу долю?

— Не знаю.

— Знаешь! Нисколько!..

Пюиг останавливается, прислушивается. Оба испанца удаляются. Все это, в конце концов, одни слова… Они идут занимать посты, один наверх — в Лас Ильяс, другой вниз — в Сере. Люди военные, они на страже.

Пюиг продолжает:

— А почему мы не получаем оружия от твоих друзей? Потому что для них мы террористы.

— Я из тебя это слово не вытягивал! Ты ведь учитель, Пюиг. И с этими гадами!

— Знаю, знаю. Для тебя Сопротивление — это разведка, связи, подпольная сеть. Игра.

— Хорошенькая игра, в которой людей расстреливают и бросают в ров, замучивают в Перпиньяне или в Германии, как тех товарищей!

— Спасибо.

— Чего — «спасибо»?

— Ты сказал: «товарищей». Так вот, для нас это не так. Сопротивление — это диверсии, разрушение коммуникаций, контрпропаганда. Это война, чего уж тут!

— Вы совсем рехнулись, вам бы только кровь проливать!

— Я ненавижу кровь. Ты просто глуп, Саньяс. Если мы не запугаем немцев, все твое дело полетит к чертовой матери. Надо сделать так, чтобы они больше не осмеливались выходить из лесу!

Слышно дыхание Саньяса.

— Что ж, доля истины в этом есть.

— Мои друзья и я — мы будем решать это демократически.

— Ничего себе демократически — расплачиваться чужими жизнями! Браво! Боши в бешенстве. И наверху сейчас есть люди, которые говорят то же самое, что и ты, только по-немецки. То есть эсэсовцы! Шесть заложников за двух дерьмовых испанцев! Да никогда в жизни!

И Эме вдруг сознает, что он здесь единственный человек, хлебнувший лагерей, человек, на которого наложили отпечаток три года плена и который очутился среди людей, тех, что действуют быстрее, чем говорят, да они и не могут быть иными, если хотят выжить. Между ними целый мир.

Не сказав больше ни слова, Саньяс поднимается по направлению к своей деревне. Пройдя шагов десять, он оборачивается. Луна заливает его лицо фантастическим светом. Четверо мужчин — Пюиг, Люсьен, Фернан, Эме — не двинулись с места. Саньяс идет решительным шагом. Шаги его все еще слышны и тогда, когда его самого уже не видно. Потом раздаются другие шаги — шаги испанца, который был наверху: он возвращается.

— Надо было его ухлопать, — говорит старший испанец.

— Нет, Хоакин. Только не Саньяса.

В будке разговор продолжается.

— Задача вам понятна? (Настоящий школьный учитель!) За: нанести удар. Против: заложники. Немцы считают себя победителями. Они торжествуют. Еще один проход перекрыт. Хлоп! С пяток удачных операций на расстоянии тридцати километров одна от другой, и они прячутся в свою скорлупу. Пабло?

— Да.

— Хоакин?

— Да.

— Разреши? — спрашивает старший француз.

Их освещает лишь искрящееся молочно-голубое сияние, льющееся в зияющее отверстие. Это высокий, тяжеловесный мужчина в годах, говорит он спокойно и тоже с тягучим акцентом, по которому Эме узнает в нем северянина. Из Лилля, само собой. Лилльский северянин. Кроме прозвища, он больше ничего о нем не вспомнит.

— Решения партии тебе известны. Никакого форсирования военных действий мак и . А уверен ли ты, что твой план соответствует этому?

— В Монпелье не всё знают. В Париже тоже.

— Я считаю, что Пуч прав (он тоже произносит «Пуч»), — говорит второй француз, Люсьен. — Я не забыл вот чего, Фернан: «Франтиреры! Пробирайтесь сквозь лесные заросли, переплывайте потоки, пользуйтесь темнотой и сумерками, залегайте по оврагам, скользите, цельтесь, убивайте, истребляйте врага!»