Арман Лану - Пчелиный пастырь

— По прозвищу Пират.

— Его звали Пиратом, беднягу! Идиотская случайность. Напоролся на мину. Когда люди узнали, что эти девицы оставили в Кане троих бошей в чем мать родила, с ними стали носиться как с героинями. Угощали вином. Но когда Симона рассказала, как они действовали кинжалами бошей, восторги поостыли! Патриоты перепугались! А две девицы разыскали-таки Анжелиту. Ее нашли через неделю в лесу, близ черной статуи Девы Марии, в Консоласьон. Крысы погрызли ей лицо. Ее и опознали-то не сразу, потому что волосы у нее поседели. Ее тоже закололи — ударили в спину то ли ножом с широким лезвием, то ли штыком. В тех местах были русские дезертиры из армии Власова. В эту войну иногда и не знаешь хорошенько, кто умер, кто остался в живых.

— Ну а Капатас?

Игроки в тарок гримасничали, как сумасшедшие. В кафе наступила такая тишина, когда любой звук кажется нестерпимо грубым, и тут Лонги оставил даже безнадежную надежду, о которой говорил как-то раз пастух из Мускайу.

— Капатас умер, как бог. Чтобы понять, как умер Капатас, надо съездить на то место, где он умер. Съездим, когда захотите!

Лонги пришлось трезвонить в дверь своей гостиницы. Ему открыла растрепанная Рита. Желая убедиться, что Лонги не заблудится, она проводила его до номера и улыбнулась ему.

Он взял ее за подбородок, ласково поглядел ей в глаза, чмокнул в кончик сморщившегося носика и опустил в карман фартука купюру — «на шелковые чулочки!».

Большая белая клетка номера предстала перед ним такой, какой она была на самом деле, — машиной времени. Три его рисунка были разложены на стульях. И было в них что-то такое душераздирающее, словно то были останки погибшего брата.

О, как неосторожно поступает тот, кто возвращается вспять, в прошлое! Эме Лонги предчувствовал, что вечер «безрадостного возвращения» он проведет не у Вивеса. Разве можно было возродить Баньюльское счастье в этом городе, распавшемся на кланы, в городе недовольном, насупившемся, в городе, который и не пытался понять, что происходит за его пределами, даже в Тулузе, снова ставшей мятежной столицей, как в 1870 и 1871 годах. Все это были слишком «чужие края», право уж слишком. Баньюльс ничего не знал ни о новых партиях, ни о новых газетах, ничего не знал об этих «комитетах» и «фронтах», которые все размножались. Баньюльс был наводнен разными течениями, которые, разумеется, волновали его, но которые все-таки приходили извне. Баньюльс был счастлив только тем, что он возвратился в свои жилища, к своей торговле, взыскуя окончательной победы, в которой пока что нельзя было быть вполне уверенным из-за Арденнов и «Фау-2»; той победы, которая вернет Баньюльсу его мобилизованных, его жителей, угнанных на работу в Германию, его военнопленных. Славный, но сбившийся с пути улей.

На хуторе Рег две башни по-прежнему стерегли врага, приходящего с моря. Хотя времена были уже не столь суровые, хотя Лонги уже видел апельсины и мандарины на ветках деревьев хутора, хотя он видел и первые цветочки миндаля, мысль о весне даже не приходила ему в голову. Пчельник Капатаса был пуст. Человек, который шел за весной, не кончил свой последний переход.

Эме вновь узнал ту симфонию классического пейзажа, которую так любил Аристид Майоль. Зимой от этой красоты веяло смертью. Роскошный восковой пирог Алого Берега был изъеден бесплодными осами. Взяться га кисть? В тех самых местах, где когда-то его сжигал лихорадочный пыл, теперь он должен был признаться себе, что надежда его угасает так же, как огонь, на котором готовилась карголада.

Когда он уверился, что и живопись предала его, он чуть не вернулся назад. Он знал по своим товарищам, как бессмысленно бегство не назад, а вперед. Он считал это трогательным и смешным. Он сопротивлялся. Он уехал из Баньюльса и отправился в гостиницу «Грот». Она только что открылась, освободившись от своих обременительных клиентов. Хозяйка мадам Соланж Понс была по-прежнему там. Эме спросил ее о племяннике. Обходительный Бернар Ориоль, который так хорошо анализировал обстановку, был только что назначен супрефектом в Каркассон.

Тогда Эме взялся за кропотливую работу, которая как две капли воды была похожа на пасьянс. Он и прежде вел краткие записи. Ему нравился процесс писания, хотя, конечно, меньше, чем процесс рисования. Чернила не опьяняют. И однако, ему страстно хотелось запечатлеть то, что происходило с того самого момента, когда он, как одичавший пес, примчался в Перпиньян в мае 1943 года. Теперь Эме пригодились навыки, приобретенные в Алжире. К строевой службе его признали негодным. Но военные врачи ничего не имели против того, чтобы его приняли в Службу информации. Тогда то и дело возникали новые веяния. Начинали поговаривать о психологической войне, об использовании тестов при назначении на должности, о пропаганде, об отправке молодых младших лейтенантов на учение. Короче, стали с некоторым опозданием изучать методы врага.

Попав в Службу информации, Лонги встретился там с сильно помолодевшим Лагарустом… Лагаруст прихрамывал и повсюду трубил о своей эпопее. Горные вершины в 3000 метров! Свирепые немцы с собаками! Снег в августе! Вынужденная близость с убийцами из мак и ! Он даже призывал в свидетели лейтенанта Лонги, который так много знал обо всем этом. Намек был двусмысленный, сделка была ясна. Эме не отказывался быть свидетелем, но это было ему не по душе. Мак и было совсем не таким, как рассказывал о нем майор. Но что правда, то правда — это была не прогулочка! Эме милосердно умолчал о смехотворном эпизоде с тальком.

Хотя Лонги не рассчитывал на благодарность, его все же удивила злобность старшего по должности офицера. Майор Лагаруст действительно состоял в штабе Жиро. Этот зануда не был очковтирателем. Раздраженный недомолвками Лонги, он ответил на запрос о связях вновь прибывшего с ФТП. Лагаруст был не умен и по глупости упомянул и о деголлевцах. Местная служба безопасности подробно допросила Эме Лонги и занесла его показания на карточки. Звезда Жиро закатывалась. История Лонги, тщательно проверенная, чуть ли не стала примером для молодых офицеров-деголлевцев, которые в то время бодро вытесняли жиродистов, обвиняемых в том, что они поддерживали тайную связь с маршалом. Таким-то образом Лонги поступил на службу психологической войны.

Ему пришла в голову мысль реконструировать этот период. Но скоро он понял, что завершить эту работу можно будет лишь через годы и годы. Все нити были спутаны, свидетельства слишком противоречивы, страсти чересчур накалены, и все-таки ему нравилось делать наброски. Работая то в префектуре, где он подружился с начальником канцелярии Дюкателем, северянином из Лилля — Дюкатель тоже бросил преподавательскую работу, — то в редакции «Репюбликен», заменившего «Эндепандан», где в конце концов ему подарили весь комплект газет, то с членами Комитета Освобождения, он смог воссоздать канву, которая и сейчас, тридцать лет спустя, все еще достаточно прочна.