Эдвард Форстер - Избранное

Свет уже нигде не горел, за исключением окна Фетерстонхоу. Пробило двенадцать, четверть первого. Он прождал Дарема, кажется, целый час. Но вот на ступеньках послышался шум, и вниз метнулся маленький силуэт в крылатке, в руке — книги. Этой минуты Морис и ждал, но тут вдруг ноги понесли его прочь. Дарем шел к себе за его спиной. Еще чуть-чуть — и момент будет упущен.

— Добрый вечер! — взвизгнул он, обернувшись, звук вышел такой резкий, что оба вздрогнули.

— Кто это? Добрый вечер… Холл? Прогулка перед сном?

— Да, это у меня норма. Чайку выпить нет желания?

— Чайку? Пожалуй, поздновато. — Без особого энтузиазма Дарем добавил: — Может быть, виски?

— А есть? — вырвалось у Мориса.

— Есть… пошли! Вот моя крепость — на первом этаже.

— Здорово!

Дарем включил свет. В камине догорал огонь. Дарем предложил Морису сесть, подтащил столик со стаканами.

— Скажите, когда хватит.

— Спасибо… все, все, стоп.

— С содовой? — спросил Дарем, позевывая.

— Да, — подтвердил Морис. О том, чтобы задержаться, не могло быть и речи — Дарем устал и пригласил его просто из вежливости. Выпив, Морис вернулся к себе, пополнил запасы табака и снова вышел во двор.

Абсолютную тишину сопровождала абсолютная тьма. Морис шел, не нарушая сна природы, благо трава скрадывала шаги. Теплился только огонек его сердца. Все остальное в нем постепенно заснуло, и прежде всего мозг — самый слабый его орган. За ним погрузилось в сон все тело, и ноги сами понесли его вверх по ступенькам, прочь от приближающегося рассвета. Но искру, что вспыхнула в сердце, было уже не погасить, в душе его наконец поселилось подлинное чувство.

Наутро возбуждение в нем немного улеглось. Накатила простуда, потому что, сам того не заметив, он вымок под дождем и в результате умудрился проспать богослужение и две лекции. Но разобраться в своих ощущениях ему не удалось. После ленча он переоделся для футбола, однако, бросившись на диван, проспал до самого чая. Никакой подпитки организму не требовалось. Вместо чая Морис побрел в город и, наткнувшись на турецкие бани, пошел туда. Простуду, кажется, удалось изгнать, зато он опоздал еще на одну лекцию. Холл вдруг почувствовал, что не готов встречаться со своей старой гвардией — саннингтонцами, — и, никак не афишируя свое отсутствие, пообедал один в помещении дискуссионного общества. На глаза ему попался Рисли, однако желание общаться пропало. Снова подступил вечер, и, к своему удивлению, он обнаружил: туман в голове рассеялся. Работу, на которую в другие дни уходило часов шесть, он сделал за три. Спать он лег в обычное время и проснулся здоровым и безмерно счастливым. Какой-то глубинный, подсознательный инстинкт подсказал ему: надо дать Дарему и мыслям о нем суточную передышку.

Понемногу они начали встречаться. Дарем пригласил его на ленч, Морис не остался в долгу. Правда, ответное приглашение последовало не сразу — сработала осторожность, в принципе ему не свойственная. Раньше он проявлял осторожность по мелочам, но тут масштаб был совсем другой. Он все время был начеку, и его действия в октябре вполне можно описать языком военных действий. Он не отваживался ступать на неразведанную территорию. Собирал сведения о слабых местах Дарема, равно как и о сильных. И прежде всего приводил в состояние боевой готовности свой арсенал.

Если бы возникла надобность спросить себя: «Что же со мной происходит?», он бы ответил: «Дарем — один из тех, с кем мне хотелось дружить еще в школе». Но надобности задавать себе такой вопрос не возникало, и он просто продвигался вперед, стиснув зубы и отключив разум. Дни, полные противоречий, ускользали в небытие, и Морис ощущал, что обретает все более твердую почву под ногами. Остальное не имело значения. Да, он должен работать, соблюдать условности общества, но все это вторично и мало его занимает. Он рожден для другого — подняться по склону горы, протянуть руку и найти руку другого человека. Он уже забыл, насколько был близок к истерике в ту первую ночь и как чудесно исцелился. Это были ступени восхождения — они остались позади. Мысли о нежности, о каких-то чувствах никогда не посещали его. Его отношение к Дарему не было пылким. Дарему он не противен — это точно. А больше ничего и не требуется. Зачем гнать лошадей? Он даже не лелеял никаких надежд — надежды отвлекают, а сделать нужно так много…

В следующем семестре они сразу сблизились.

— Холл, представляете, я на каникулах чуть вам письмом не разродился, — с ходу завязал разговор Дарем.

— Да-а?

— Но так развез, что самому противно стало. Да и вообще несладко мне там пришлось.

Не уловив в его голосе особой серьезности, Морис спросил:

— А что случилось? Пересолили рождественский пудинг?

Тут же выяснилось, что со своей шуткой он попал в точку — в семье разразился крупный скандал.

— Мне бы хотелось знать ваше мнение — если от моего рассказа вы не умрете со скуки.

— Давайте, я слушаю, — подбодрил его Морис.

— Мы сцепились по вопросу о религии.

В эту минуту в комнату вошел Чэпмен.

— Извини, нам нужно кое-что обсудить, — остановил его Морис.

Чэпмен ретировался.

— Зачем вы его выставили, мою дребедень в любое время можно выслушать, — запротестовал Дарем. Но стал рассказывать с воодушевлением. — Холл, не хочу вам морочить голову своими верованиями, вернее, их отсутствием, но для полной ясности надо сказать, что я не сторонник общепринятой религии. Я не христианин.

К подобной позиции Морис относился неодобрительно; участвуя в прошлом семестре в дебатах на эту тему, он сказал: если уж у тебя есть сомнения, держи их при себе — пожалей окружающих. Но сейчас он лишь заметил Дарему: вопрос этот сложный, у него много граней.

— Я знаю, дело не в этом. Тут и обсуждать нечего. — Дарем помолчал, глядя на огонь в камине. — Дело в том, как к этому отнеслась моя матушка. Я признался ей полгода назад, летом, и она восприняла мои слова вполне спокойно. Отпустила какую-то глупую шутку, как обычно, только и всего. Поговорили и забыли. Я был ей за такую забывчивость очень благодарен, ведь на меня это давило многие годы. Я не верил в Бога с детства, нашел для себя кое-что получше. Но когда познакомился с Рисли и его компанией, понял, что о своих взглядах должен сказать вслух. Вы не знаете, как они носятся с религией — у них это прямо точка отсчета. Вот я и высказался. Мама никакого шума поднимать не стала, мол, доживешь до моих лет — поумнеешь. Я уехал довольный, с души будто камень свалился. А теперь вдруг заварилась каша.

— Почему?

— Почему? Из-за Рождества. Я не захотел причащаться. Причащаются ведь три раза в год…

— Да, знаю. Святое причастие.

— …в общем, под Рождество зашел об этом разговор. Я сказал, что никуда не пойду. Уж как только мама меня не обхаживала — совсем на нее не похоже, — прошу тебя, сынок, один раз, ради меня… потом рассердилась: тебе, мол, плевать на мою репутацию, как и на свою собственную. Как-никак мы — эсквайры, и соседи нас не поймут. А в конце сказала такое, что я не вытерпел. Я, оказывается, человек порочный. Я бы понял, скажи она это полгода назад, но сейчас! Зачем трогать святое понятие о пороке и добродетели? Чтобы заставить меня делать то, во что я не верю? Я сказал ей: я причащаюсь по-своему. И если пойду причащаться с тобой и сестрами, мои боги меня покарают! Наверное, я слегка перегнул палку.