Раймон Кено - Голубые цветочки

— Весь пакет, мессир! Весь пакет! Это вас подкрепит.

— А что, разве у меня такой уж жалкий вид?

— Ваша милость, конечно, бодрится, но ей, верно, довелось пережить большие волнения.

— Еще бы, черт возьми!.. Лишиться пушки просто так, за здорово живешь!..

— Пушки? О, так у вас есть пушки?

— И даже несколько штук, — гордо заявляет герцог.

Девушка подпрыгивает от радости и хлопает в ладоши.

— О! У вас есть пушки! Я обожаю пушки! Это хоть по крайней мере современно!

И она принимается вприпрыжку кружить по комнате, напевая: «Отпляшем Карманьолу и хором все споем; отпляшем Карманьолу под пушек гром» [48] Карманьола — народная песня-пляска времен Великой французской революции. .

— Она просто очаровательна, эта крошка, — бормочет герцог д’Ож, — однако ее куплеты мне ровно ничего не говорят.

И он спрашивает у девушки:

— Кто научил тебя этой песенке, моя милая?

— Папа.

— А чем занимается твой папа?

— Он дроворуб, черт возьми.

— А чей он подданный?

— Высокородного и могущественного сеньора Жоакена, герцога д’Ож.

— Иными словами, мой. Прекрасно: я велю его повесить.

— А с какой стати вы хотите повесить моего папу, господин герцог?

— А с такой, что он учит тебя всяким мерзостям.

— Как?! Разве вам не нравится гром пушек? А я-то спела это, чтобы доставить вам удовольствие!

— Мне эта громаньола не нравится.

— Фу, как вы неучтивы! Я вас впустила в дом, а вы хотите повесить моего папу. А как же быть с законом гостеприёмства?

— Я здесь у себя дома, моя крошка, ибо все это принадлежит мне: и лес, и дроворуб, и хижина, и ты, девушка.

— Ишь, какой вы шустрый, господин герцог. Если вы и вправду решили повесить моего папу, я сейчас выплесну котелок в огонь.

— Ради всего святого, не делай этого!

— Тогда обещайте мне, что не причините папе никакого зла.

— Обещаю, обещаю!

— Нет, я вам не верю. Вы ведь известный обманщик. Сперва вы съедите мои желуди, каштаны и перец, а потом возьмете да поступите по-своему.

— Нет, нет! Я уже обещал, и кончим этот разговор. Давай-ка неси сюда эту чудесную перченую похлебку, ты меня совсем заморила!

— Это вы сейчас такой сговорчивый, оттого что голодны. А потом…

— Ну чем иным я могу тебя убедить?

— Можно было бы, конечно, взять с вас расписку, но и она стоит не дороже вашего слова.

— Ишь ты, расписка! Скажите пожалуйста! А может, у тебя здесь и пергамент припасен, и перо с чернилами? Ну, умора, ей-богу!

— Ах, как это жестоко — насмехаться над нашей темнотой, господин герцог!

— Но не над твоей же стряпней! А ну-ка, ну-ка, неси сюда эту ароматную перцовую похлебочку. Ну же, неси скорей! Цып-цып-цып!

И герцог, внезапно вскочив на ноги, кидается к очагу с риском обжечь пальцы, но девушка не спускает глаз со своего господина. Он уже готовится схватить котелок, как вдруг — бух! — каштаны, желуди и перец опрокидываются в огонь. Где мгновенно превращаются в уголья.

— Опять фиаско! — шепчет герцог, у которого даже нет сил отлупить дочку дровосека.

Понурясь, он садится обратно на скамейку и начинает причитать:

— Ох, как я голоден! Ох, как я голоден! Ох, как я есть хочу!

И он бранит девушку:

— Что ж ты натворила, дурочка! Во-первых, еду выбрасывать грешно, во-вторых, я теперь не связан никакими обещаниями, а, в-третьих, ты нарушила закон гостеприёмства, да-да, какое уж это гостеприёмство!

И он глядит вокруг:

— Неужели здесь больше нечего съесть?

И взгляд его вдруг застывает.

— Конечно, здесь имеется эта юная особа. Мой друг и боевой соратник Жиль де Рэ не колебался бы ни минуты, но я — я и так уже достаточно скомпрометирован. Народ меня не поймет. Да и будущим зятьям это может не понравиться. А потом… без перца…

И он погружается в мрачное раздумье, переходящее в дремоту. Земля уходит у него из-под ног, хижина словно уплывает куда-то, герцога покачивает, тянет улечься в шезлонг на палубе, но тут девушка будит его:

— Монсеньор герцог! Монсеньор герцог!

— А?.. Кто?.. Где?..

— Что, если нам поиграть в одну игру в ожидании рассвета и прихода папы?

— В какую игру?

— В игру.

— В какую выгру?

— На папину жизнь.

— Прекрасная мысль! — вскричал повеселевший герцог.

И они проиграли до самого рассвета.

С тех пор как Сидролен отсидел полтора года в тюрьме, он ни разу не заходил в один из тех изысканных ресторанов, которые некогда посещал. Он боялся, что его там узнают. Временами он покупал «Неделю гурмана» — бюллетень, публиковавший список лучших ресторанов города; встречались там такие, о которых Сидролен и не слыхивал; он охотно посетил бы тот или иной из них, но все никак не мог решиться.

Поскольку пауза между Ламелией, ставшей отныне мадам Кастрюльон, и протеже Альбера, которую ему только предстояло увидеть, а тому — найти, затягивалась, как он и предвидел, и затягивалась на весьма неопределенный срок, Сидролен счел разумным воспользоваться данным обстоятельством и провести эксперимент с одним доселе ему неизвестным, особо рекомендуемым «Неделей гурмана» рестораном-люкс: он решил наконец устроить себе пир.

Не успел он войти в этот гастрономический вертеп, как его вопросили о намерениях, которые, между прочим, и так нетрудно было угадать. Скромно и вполне объективно ответив, что он пришел сюда пообедать, Сидролен услышал следующий вопрос: заказал ли он себе столик. Поскольку ничего такого он не заказал, ему было объявлено, что свободных мест нет. Ничего не оставалось, как ретироваться, что он и сделал, разглядывая по пути выставленные напоказ закуски и десерты весьма аппетитного вида.

— Опять фиаско! — прошептал Сидролен, очутившись на улице.

Он стоял в раздумье, спрашивая себя, не поэкспериментировать ли ему где-нибудь в другом месте, как вдруг увидел своих дочерей и зятьев, выходящих из двух уаттомобилей. Молодежь была в полном комплекте: присутствовал даже гортранспортист по фамилии Кастрюльон. Пока Йолант и Люсет припарковывали свои машины неведомо где, все остальные уверенной поступью вошли в ресторан-люкс.

— Хорошо устроились, — вполголоса заметил Сидролен, — справляют свадьбу без меня.

— Что вы сказали? — спросил прохожий. Сидролен взглянул на него: нет, это был другой. Или тот же, но совершенно неузнаваемый.

— Ничего, — ответил он. — Я разговаривал сам с собой. Такая, знаете ли, привычка вырабатывается, когда долго живешь один.

— Вам следовало бы с ней расстаться, — сказал прохожий, — а то окружающие думают, будто вы их о чем-то спрашиваете, и с удовольствием готовятся ответить, и вот тут-то оказывается, что вам ничего не надо, — поневоле чувствуешь себя уязвленным.

— Прошу меня извинить. Весьма сожалею о случившемся.