Раймон Кено - Голубые цветочки

И герцог допил свой стакан, сопроводив это следующим замечанием:

— Что мне нравится в укропной настойке, так это то, что она ни с чем не рифмуется. Я имею в виду слово «укропная».

— Разве только взять ассонанс [68] Ассонанс — созвучие гласных звуков (как правило, ударных) в неточных рифмах типа «грусть — озарюсь». , — заметила Лали.

— Это недопустимо! — отрезал герцог.

— А вы еще и поэт? — спросил Сидролен.

— Гм… гм… — замялся герцог, — ну, мне случается иногда сляпать шансонетку…

— Вот это для меня новость! — воскликнул Пешедраль. Нарушив таким образом свое почтительное молчание, он тут же отлетел по параболе в другой конец кубрика, сшибая по пути стаканы. Пока он поднимался, охая и потирая ту часть тела, что расположена между ухом и затылком, герцог как ни в чем не бывало заканчивал фразу, обращенную к Сидролену: —…но, главное, я живописец. Как вы.

Потом он воскликнул:

— Послушайте, что мне пришло в голову: если мы так или иначе помешаем вашему писуну писать, то что же вы будете тогда замазывать? Ведь без такого дела вы почувствуете себя совсем неприкаянным.

— Я учту, — говорит Сидролен. — Я это учту.

— Ну ладно, жребий брошен, andiamo [69] Пошли! (ит.). ! — как говорил Тимолео Тимолей. Пешедраль, ты осмелился перебить меня, но я тебя прощаю. Следуй за мной, и давай покажем месье Сидролену, на что мы способны. Чао! — как говорил все тот же Тимолео Тимолей.

И они выходят.

— Собираетесь их дожидаться? — спрашивает Лали.

— Так будет приличнее, — отвечает Сидролен.

Лали гасит сигарету, собирает карты в футляр и заворачивает его в зеленую скатерку. Потом встает и говорит:

— Что это за люди, хотела бы я знать.

Сидролен пожимает плечами. Потом отвечает:

— Это нас не касается.

Лали возражает:

— Ну, это не ответ. И потом, наоборот, это вас касается.

Сидролен говорит:

— Мне иногда чудится, будто я видел их во сне.

— Это ничего не проясняет.

— О, просто у меня такое ощущение.

— Вам лучше знать. Я — и сны… ничего общего!

На пороге Лали еще раз спрашивает:

— Значит, будете их ждать?

— Да, придется, — говорит Сидролен.

Лали выходит.

Сидролен разворачивает зеленую скатерку и достает карты. Он принимается раскладывать пасьянс.

Вновь появляется Лали.

— Ну а лошади? — спрашивает она.

— Что «лошади»?

— Странные истории творятся с этими лошадьми.

— Еще более странные, чем вы думаете, Лали. Одна из этих лошадей — говорящая. Я сам слышал, как она говорит.

— И что же она рассказывает?

— Она было выругалась, но я не стал задерживаться и дослушивать ее.

— А вы не во сне ли это увидели?

— О, в моих снах лошади говорят очень часто, и ничего странного в этом нет.

Лали опять садится. И говорит:

— Подожду-ка я вместе с вами.

Она берет карты и спрашивает:

— Сыграем?

— Неплохая мысль, — спокойно говорит Сидролен.

И они проиграли до самой зари.

На рассвете там, снаружи, поднялся гвалт.

— Застукали голубчика! — сказала Лали.

Сидролен ничего не ответил.

Гвалт усилился, к нему присоединились всевозможные ругательства, оскорблятельства и проклятельства.

— Большой шухер в лавочке! — констатировала Лали.

Гвалт приближался; наконец дверь распахнулась, какой-то человек влетел в нее и рухнул прямо на стол, очистив его от карт, скатерти, стаканов, бутылки и пепельницы. Зашвырнув свою жертву внутрь, герцог и Пешедраль заботливо и крепко заперли за собою дверь. Человек восстановил было вертикальное положение, но тут же должен был сесть, силою принужденный к тому обоими своими противниками.

— Вот так! — сказал довольный герцог. — Неплохая работенка?

— Я протестую! — завопил пойманный. — Это похищение! Это консьержнаппинг! Нет, консьержехищение! На помощь! На выручку! Это ошибка, ужасная ошибка! Я хотел застукать тех, кто пачкает вашу загородку, а эти типы навалились на меня! Может, они-то на ней и пишут!

— Ах ты, гнусный клеветник! — вскричал герцог и, размахнувшись, отвесил крикуну оплеуху.

— Караул! Позор! Рецидив! Оскорбление личности! Послушайте, месье, вы-то меня знаете!

Сидролен говорит герцогу и его конюшему приспешнику-виконту:

— Сядьте, пожалуйста, давайте послушаем объяснения этого господина, я его и в самом деле знаю.

Затем он обращается к консьержу, он же бывший сторож туристической турбазы для туристов:

— Месье, я и правда знаю вас в лицо, но мне неизвестно ваше имя.

— Луи-Антуан-Бенуа-Альбер-Леопольд-Антуан-Нестор-Шарль-Эмиль Ла-Баланс.

— Длинновато, — замечает Сидролен.

— А почему у вас там два Антуана? — спрашивает герцог.

— Один раз в честь отца, второй — в честь деда. Что касается длины, то обычно всё это сокращается до Ла-Баланс-бис.

— А еще покороче нельзя? — спрашивает Сидролен.

— Вообще-то меня зовут Лабаль.

— Так вот, месье Лабаль… — начинает Сидролен.

— Оставьте Лабаля в покое, так будет совсем коротко.

— Ну так вот, месье…

— А по какому праву вы меня допрашиваете, месье Сидролен?

— Дайте ему в ухо, — вполголоса советует герцог.

— Нет у меня никаких прав, — говорит Сидролен, — а вы имеете полное право не отвечать мне.

— И он им воспользуется, — вставляет герцог.

— Ладно, — говорит Лабаль, — при таких условиях я согласен рассказать вам свою историю.

— Ах ты, Боже мой, историю! — говорит герцог в сторону.

— Это краткая, но потрясающая история.

Лабаль перевел дух, собрался с духом и повел свою речь в таких словах:

— Имя, которое я ношу, господа, обрекло меня на необыкновенную судьбу. Баланс, как вам известно, свойствен весам, иначе говоря, символу правосудия, и всю свою жизнь я стремился способствовать его торжеству на земле, — разумеется, в меру своих слабых сил. И если общество наделило меня столь знаменательным именем, то природа, со своей стороны, одарила меня серым веществом головного мозга необычайной активности, и я уже с младых ногтей отчетливо понял, что официальное правосудие — это не что иное, как звук пустой, и дал себе клятву компенсировать своими личными усилиями упадок и ничтожество государственных судебных органов. Таким образом, я сам, лично, укокошил от трехсот до четырехсот человек, приговоренных, по моему мнению, к чересчур мягкому наказанию; если эта цифра удивляет вас, то я вам признаюсь, что меня интересуют лишь самые тяжкие преступления, и единственной контрмерой против судебных ошибок я считаю смертную казнь. Не беспокойтесь, — я действую лишь после того, как долго обдумываю интересующий меня случай. Вот это, господа, как раз и отличает меня от обыкновенных судей: я думаю. А мысль — это тяжкое бремя, господа, тяжкое бремя, всю тяжесть которого вам невозможно даже оценить, но на эту тему я не собираюсь сейчас распространяться, поскольку однажды вечером уже обсудил ее с месье Сидроленом. Как бы то ни было, я нанялся — по причинам, которые вас не касаются и которые долго объяснять, — я нанялся, повторяю, ночным сторожем на туристическую турбазу для туристов и, возвращаясь домой на рассвете, часто замечал оскорбительные надписи на загородке отрезка набережной перед баржой, на борту коей вы нынче находитесь, да и я сам также нахожусь, правда, против воли. Упорство, с которым возобновлялись эти надписи, навело меня на мысль — а вы, верно, уже убедились, что, когда я говорю «мысль», я не употребляю это слово всуе — итак, оно навело меня, повторяю, на мысль, что их автор, быть может, такой же борец за правосудие, как и я сам, то есть в некотором роде мой конкурент. И это мне не понравилось. Если все пожелают вершить правосудие на свой лад, начнется такая нераздериха, что только держись; я считаю себя единственным квалифицированным специалистом в этой области. Итак, я провел небольшое расследование и узнал о ваших прошлых неприятностях, месье Сидролен, и о тяжкой несправедливости, жертвою коей вы стали. Невинный человек два года проводит в КПЗ! Тем более гнусным показалось мне преследование, которому вы подвергаетесь ныне. Желая разоблачить негодяя, что донимает вас своей неоправданно-жестокой местью, я нанялся консьержем в дом, строящийся по ту сторону шоссе. И каждую ночь я подстерегал его, но так никого и не обнаружил. Как вдруг сегодня я увидел две подозрительные тени. Их было двое, я — один. И все же я отважно приблизился к месту их действий — без сомнения, преступных. Это был первый срыв в моей карьере, ибо в результате я сам угодил к вам в руки. Ну а касательно моей невиновности в вопросе о надписях, она, как мне кажется, вполне подтверждается тем фактом, что при мне не обнаружено никаких приспособлений для живописных, письменных, а равно и гравировальных работ.