Чарльз Сноу - Дело

Когда мы спускались вниз по тропинке к мосту Гаррет Хостэл, Мартин сказал из темноты своим низким негромким голосом:

— Вонючие канавы!

Оба мы улыбнулись. Мы и не думали разговаривать по душам. Этого с нами не случалось уже давно, однако в памяти у обоих до сих пор еще были свежи воспоминания о былых беседах. Фразу эту произнес когда-то, приступая к исследовательской работе, один заокеанский коллега Мартина, приехавший в Кембридж с твердым намерением ничему здесь не удивляться и ничем не восхищаться.

— А разве кое-кто из молодежи — Инс, например, — не согласится с тем, что описание соответствует действительности?

— Нужно будет прогуляться с ним как-нибудь по берегу и послушать, что он скажет, — ответил Мартин. По голосу слышно было, что мысль эта ему самому показалась забавной.

Я стал расспрашивать его о людях, с которыми разговаривал накануне. Да, он находит, что паясничание Инса становится несколько утомительным; да, хорошо бы Инсу немного прибавить светских манер, а Тому Орбэллу их поубавить.

Бесспорно, говорил Мартин, самая яркая фигура среди них — это Г.-С. Кларк.

Если так, то я сильно недооценивал его. Это навело меня на другие мысли, и я спросил:

— А что они из себя представляют, когда приходится сталкиваться с ними на работе?

— Ну, без трудностей у нас никогда не обходилось.

Я так и не понял, подразумевал ли он внутренние интриги или что-нибудь другое. Он, по-видимому, не собирался распространяться на этот счет. Тем не менее, идя по узкому переулку между зданиями с неосвещенными окнами, мы чувствовали себя легко и непринужденно. Задворками старых университетских зданий мы вышли к базарной площади. Она была пуста: никого здесь в рождественскую ночь мы не встретили, витрины магазинчиков не были освещены. Так же безлюдно и темно было и на Петти Кюри. Когда же мы вошли в первый колледжский двор, казалось, все здания колледжа в этот мягкий ветреный вечер тонут во мраке, усугублявшемся нависшими тучами. Резиденция ректора казалась необитаемой, все окна, выходившие во двор, были слепы, и только между громоздким главным зданием и резиденцией светилось одно окошко — тускло-красным сквозь шторы, золотистым там, где шторы разделяла узкая щель.

— Славно! — сказал Мартин.

Это была профессорская. В отличие от многих других колледжей, в нашем, по традиции, обед подавался ежедневно безо всяких исключений, только во время каникул члены совета обедали в профессорской, а не в большой столовой. Когда мы вошли, стол, на котором в обычное время стояли рюмки и бокалы для желающих выпить после обеда вина, был сервирован к обеду. Сверкали, отражая электрический свет, накрахмаленные салфетки; розовый отблеск камина играл на скатерти. В камине ярко пылал огонь, излишне жаркий для такого теплого вечера. Старый Уинслоу — единственный, кто пришел раньше нас, — отодвинул свое кресло к окну подальше от огня. Он саркастически улыбнулся, взглянув на нас из-под нависших век.

— Спасаетесь от холодного ужина дома, как говаривал один мой коллега? — вместо приветствия сказал он.

— Не совсем! — ответил я.

— В такие дни, дорогой мой Эллиот, мы обычно не рассчитываем на то, что женатая публика осчастливит нас своим драгоценным присутствием.

— Боюсь, что на этот раз мы вас все-таки осчастливим.

В прежние дни, живя в колледже, я лучше других умел ладить с Уинслоу. Многие его побаивались. Это был озлобленный, разочарованный человек, который не пошел в колледже дальше административной работы, занимая последовательно разные должности. Особенно страшен он был в должности казначея. Выйдя в отставку, он на некоторое время утратил, казалось, свое былое ехидство. Но сейчас на девятом десятке у него словно открылось «второе дыхание» — явление, которое мне и раньше приходилось наблюдать у очень старых людей, — и теперь он стал куда язвительнее, чем был, скажем, десять лет назад. Чем это объяснить, никто не знал. Сын его, которого он очень любил, жил за границей и давным-давно его не навещал; после смерти жены, когда ему было уже под восемьдесят, он снова вернулся в колледж и поселился здесь. Казалось бы, жизнь для него должна была утратить всякий смысл, потому что в личной жизни этому озлобленному, грубому старому брюзге на редкость повезло. Однако при встречах с ним мне всегда казалось, что в силу какой-то загадочной игры природы он своим существованием вполне доволен. На вид он был очень стар. Щеки его ввалились, длинный нос и подбородок, казалось, вот-вот должны были сойтись. Человек, мало имевший дело со стариками, мог подумать, что он находится в той же стадии дряхлости, что и М. Х. Л. Гэй. Однако, разговаривая с ним, вы очень скоро забывали, что к нему нужен какой-то особый подход или что следует делать скидку на его возраст.

— Любезный профессор, — обратился он к Мартину, — полагаю, что это при вашем благосклонном содействии ваш брат явился сегодня сюда из высших сфер, чтобы разделить и оживить наше общество?

— Да, я считал, что это хорошая мысль, — ответил Мартин вежливо, но не подлаживаясь под тон старика. Он, так же как и я, находил, что совершенно нечего потакать Уинслоу. — Может быть, вы разрешите мне поставить позднее бутылку вина в его честь?

— Сделайте одолжение, профессор, сделайте одолжение!

Вошел Том Орбэлл, почтительный и трезвый, за ним — капеллан, человек средних лет, не бывший членом колледжа. Затем появились двое молодых ученых, Пэджет и Бланчфлаур, которых я знал только в лицо, и еще один из молодых членов совета, которого я вообще не знал.

— Доктор Тэйлор, — представил его Уинслоу, делая упор на слове «доктор» и давая этим понять, что сам он, как и подобает старому кембриджцу, не одобряет новшества с «докторами философии». — Доктор Тэйлор получил стипендию имени Калверта из знаменитого фонда, основанного сэром Горацием Тимберлэйком.

Я принял как должное сухое сообщение о том, что существует стипендия, которой присвоено имя моего покойного друга. Тэйлор был коренаст, невысок и светловолос, на нем — как и на всех нас, за исключением одного ученого, — был смокинг: форма одежды, принятая на обедах в профессорской на первый день рождества. Я подумал, что с тех пор, как совет колледжа, состоявший в мое время из тринадцати человек, довел число членов до двадцати, некоторые молодые люди стали казаться здесь случайными гостями, чего не бывало никогда прежде. Бланчфлаур, например, стоял в сторонке с видом постороннего человека, очутившегося в компании хорошо знающих друг друга людей.

Подумал я также, что, если бы мы с Мартином случайно не пришли сюда, женатых людей среди присутствующих не оказалось бы вовсе. Старик, потерявший жену, вечный холостяк — капеллан; все остальные были еще не женаты, и кое-кто из них женат никогда не будет. Здесь царила атмосфера, типичная для холостяцких сборищ, для колледжей в такие дни, для компаний клубных завсегдатаев — атмосфера одновременно сдержанности и излишней откровенности, чуть грустная и молодая. Каким-то образом что-то молодое чувствовалось в атмосфере, даже когда люди бывали стары.