Чарльз Сноу - Дело

Мы заняли свои места за столом. Уинслоу во главе, я справа от него. Нам подали черепаховый суп, и сидевший рядом со мной Том Орбэлл приговаривал: «Восторг, ну просто восторг!» Но вел он себя сегодня безукоризненно. По завещанию одного члена совета, умершего в девятнадцатом веке, шампанское в этот вечер подавалось бесплатно. Том, сам умиляясь своей выдержке, выпил всего один бокал.

Он любезно спросил Уинслоу, был ли тот на каких-нибудь рождественских приемах.

— Конечно нет, дорогой Орбэлл.

— Неужели вы так-таки всеми пренебрегли?

— Я перестал посещать приемы, устраиваемые женами моих коллег, еще до вашего появления на свет, дорогой юноша, — сказал Уинслоу. И добавил: — Я не любитель салонной болтовни.

Он заметил это с самодовольством, словно был большим любителем серьезных разговоров.

И в это время до меня долетели негромко сказанные слова Тэйлора, разговаривавшего со своим соседом. Тэйлор рассказывал, что ездил в Берлин, чтобы встретиться кое с кем из ученых-востоковедов. Он назвал нескольких из них и затем произнес еще одно имя, которое почти двадцать лет тому назад я слышал от Роя Калверта, — Кольхаммер! Имя это ничего не говорило мне. Я не был знаком с этим человеком. Я не знал, в какой области он работает. И все же достаточно было Тэйлору, глотая с типичным акцентом уроженцев центральных графств согласные, произнести это имя, и прошлое нахлынуло на меня так, что меня передернуло. Нет, это было не прошлое, это была печаль о друге, умершем более десяти лет тому назад, проснувшаяся вдруг с прежней силой. Достаточно было мне услышать это имя, чтобы я почувствовал прилив тоски такой же острой и томящей, как в первые минуты горя. И в то же время имя самого Роя Калверта не вызывало во мне никакого волнения. Часто, приезжая в колледж, я смотрел на окна его прежней гостиной или, как тогда на банкете, делал в уме перекличку ушедших друзей, и при этом не испытывал ничего, кроме легкого сожаления — так обычно, попав в новую библиотеку, жалеешь о насиженном месте. Сейчас же, при звуке пустого для меня немецкого имени, я почувствовал настоящее горе.

Когда стол, бокалы, камин, которые отодвинулись было куда-то далеко, вернулись и встали на место, я услышал голос Тома, продолжавшего почтительно поддразнивать Уинслоу:

— А вы были сегодня в церкви, Уинслоу?

— Дорогой юноша, пора бы вам знать, что я не сторонник этих нелепых пережитков.

— Даже ради «gravitas» [4] величие, величавость (лат.). .

— Ради того, что вам нравится называть «gravitas» — слово, которое, между прочим, историки вашей школы обычно истолковывают совершенно неправильно, — я согласен идти на известные уступки. Но я категорически не согласен поощрять всякие унизительные суеверия.

Капеллан издал звук, который, очевидно, должен был означать протест.

— Разрешите мне внести в этот вопрос полную ясность, дорогой капеллан. Я категорически не согласен присутствовать при замечательных ритуалах, которые вы свершаете в своей капелле.

— Однако разок-другой я, кажется, видел, как вы переступали порог капеллы, — сказал я.

— Я состою членом совета этого колледжа немногим более пятидесяти восьми лет. Точнее говоря, в июне этого года исполнилось пятьдесят восемь лет с тех пор, как я был избран в члены — сомневаюсь, чтобы многие мои коллеги испытывали желание праздновать такой же юбилей. За все это время я был в капелле семь раз, не больше, не меньше, на погребальных службах — или как их там у вас принято называть. Все эти разы я ходил туда вопреки своим убеждениям, и, если бы мог начать жизнь сначала, ни на одной из этих служб я не появился бы. Мне кажется, Эллиот, что вы никогда не увлекались этими странными суевериями?

— Я не принадлежу к числу верующих, — ответил я.

— И вы тоже нет, профессор? — Уинслоу с дьявольской усмешкой повернулся к Мартину.

— И я нет!

— Ну что ж, раз так, я надеюсь, вы присмотрите за моими душеприказчиками. В завещании я оставил совершенно точные инструкции, чтобы после моей смерти, — а это по природе вещей должно произойти довольно скоро, — никаких этих языческих представлений и в помине не было. Я постарался обусловить в своем завещании некоторые пункты, чтобы те из моих родственников, которым взбредет в голову нарушить мое распоряжение, были соответственно наказаны. Тем не менее я буду очень благодарен людям здравомыслящим, если они присмотрят за порядком. Ваши единоверцы, дорогой капеллан, удивительно беспринципны и удивительно бесцеремонны в отношении тех, кто совершенно достойным путем и, во всяком случае, с неменьшим убеждением, что и любой из вас, пришел к противоположным выводам.

Уинслоу наслаждался разговором так же, как и кое-кто из присутствующих. На мой взгляд, капеллан не был достойным объектом для травли, но зато Том Орбэлл, безусловно, был, поэтому я сказал:

— А знаете, ведь вы были в капелле более семи раз.

— Простите?

— А выборы ректора и так далее?

— Замечание по существу, — сказал Уинслоу, — хотя я не уверен, правильно ли ставить мне в вину эти случаи. Но вы правы, я действительно был в стенах этого здания четыре раза по случаю выборов главы. Причем в трех случаях из этих четырех очень скоро становилось очевидным, что колледж в своей коллективной мудрости останавливал выбор совсем не на том, на ком следовало. Да, кстати, — добавил он, — приблизительно через год мне придется с той же целью вновь побывать в стенах этого здания. Дорогой профессор, вы уже вычислили, на какой день приходятся выборы?

— На двенадцатое декабря, — не задумываясь, ответил Мартин.

— Если до того времени я не умру, — сказал Уинслоу, — мне, по всей вероятности, придется украсить своим присутствием эту церемонию. Рад отметить, однако, что на этот раз даже у членов нашего колледжа не хватит глупости сделать неправильный выбор. Для разнообразия такая возможность, кажется, исключена.

— Вы хотите сказать…?

— О чем тут говорить? Фрэнсис Гетлиф будет как раз на месте.

Никто не возразил старику. Я не мог удержаться, чтобы не подразнить чуточку Тома Орбэлла.

— Мне кажется, я где-то слышал, — сказал я, — как называлось имя Брауна?

— Любезный Эллиот, — ответил Уинслоу, — имя Брауна называлось и в прошлый раз. И я тогда еще говорил, — это приведет к тому только, что мы обречем себя на двадцать лет рутинерства. Если бы кто-нибудь сдуру вновь повторил это предложение, мне пришлось бы сказать, что теперь это будет означать семь лет рутинерства. Семь лет лучше, чем двадцать, — что правда, то правда, — но, к счастью, даже мои коллеги, несмотря на свою исключительную способность выбирать худшее из предложенного, вряд ли захотят погрязнуть на такой срок в рутине.