Чарльз Сноу - Дело

Новый скачок в настроении, и он опять начал орать:

— О черт! Им обязательно надо было потопить меня! Хотел бы я послушать, о чем они шушукались эти последние две недели. Хотел бы я знать, простое ли это совпадение, что вы оказались здесь, — обратился он ко мне с той же издевательской любезностью, с какой перед этим говорил с Мартином. — Впрочем, полагаю, что они сумели бы обойтись и без посторонней помощи. Они твердо решили потопить меня и, нужно отдать им должное, сделали это очень ловко.

— Это еще не конец, — сказала Лаура.

Она подошла к нему и встала рядом; голос ее звучал нетерпеливо и страстно.

— Они прекрасно провели все это. Их можно поздравить… — не унимался Говард.

— О господи, — сказала Лаура. — Ведь ты же так просто не сдашься.

— Хотел бы я знать…

— Ты так просто не сдашься, — сказала она. — Нам придется начать все сначала — только и всего.

— Да что ты понимаешь!

Он говорил с ней грубо, но без тени той подозрительности, какую можно было ожидать от него в этот вечер в отношении всех остальных. Казалось, что их связывает вспыхнувшее вдруг — и причем так ярко, что наблюдать за ними было просто неудобно, — желание близости, желание согреть и утешить.

— Ведь это же не конец? — обратилась она к Мартину.

— Нет, — ответил тот. Затем он сказал Говарду: — Лаура права. Я предлагаю бросить поиски виновных и подумать, что делать дальше.

Мартин говорил деловым тоном, но без всякого энтузиазма и отнюдь не дружелюбно. Святым он не был. Он не принадлежал к числу людей, которые, оказавшись свидетелями чужого несчастья, готовы самозабвенно разделить страдания ближнего. Он вовсе не желал, чтобы его обвиняли в предательстве. Он с большим удовольствием прогнал бы Говарда прочь с глаз, с тем чтобы никогда впредь не видеть его. Приговор суда старейшин был ударом — даже больше чем ударом — и для самого Мартина.

— Для обжалования приговора у вас есть официальный путь, — сказал Мартин. — Вы, конечно, можете подать жалобу инспектору.

— О да, это, конечно, очень поможет, — ответил Говард. — Лучшего вы ничего не могли придумать? Неужели вы серьезно думаете, что какой-нибудь инспектор вообще станет лезть из кожи, чтобы помочь мне? А когда я подумаю о нашем инспекторе, в частности… Что ж, это, по всей вероятности, будет самый быстрый способ прикончить меня раз и навсегда… — Он говорил все с той же сумасшедшей издевкой в голосе.

Ледяным тоном Мартин ответил:

— Я сказал, что это официальный путь. И я упомянул его, имея в виду одно обстоятельство, и только из-за этого обстоятельства. Прежде чем вы сможете возбудить судебное дело против колледжа за незаконное увольнение, вам, по всей вероятности, придется пройти все формальности. Я же продолжаю надеяться, что мы сумеем все наладить и без того, чтобы вы обращались в суд.

— Да неужели?

Тон Мартина по-прежнему оставался холодным, но, не давая воли раздражению, он продолжал:

— Однако после того, что произошло, я не стал бы винить вас, если бы вы решили действовать прямо. Не думаю, чтобы вообще кто-нибудь из нашей группы стал бы винить вас за это.

Говард был поражен. Поражен настолько, что тут же задал практический вопрос: действительно ли Мартин советует ему сразу обратиться к адвокату? Нет, терпеливо ответил ему Мартин, он не советует, но считает своим долгом сказать, что большинство сочло бы такой поступок оправданным. С чего нужно начинать, когда подаешь жалобу инспектору, продолжал расспрашивать Говард. Вид у него делался все более и более усталый, потерянный и невнимательный, взгляд то и дело обращался в сторону жены, как будто она, и только она, была нужна ему сейчас.

Мартин с готовностью отвечал ему. Но в конце концов Говард сказал, что не собирается «предпринимать что-либо впопыхах», что «для одного вечера с него достаточно». Он ушел, обняв Лауру за плечи, и еще раз оба мы, наблюдая за ними, чувствовали себя voyeurs [20] соглядатаями (франц.). .

После того как дверь за ними закрылась, Мартин некоторое время сидел, глядя в камин.

— Ты ждал этого? — спросил я его наконец, указывая на клочок бумаги с приговором старейшин.

— К сожалению, нет!

Он сказал это искренне, но в голосе его звучала ярость. Несмотря на всю свою осторожность и скептические замечания, — а может быть, именно благодаря им, — он был по-настоящему поражен, поражен не меньше, чем все мы, остальные. Поэтому он злился на себя, злился на людей, поставивших его в такое положение.

— Не миновать им теперь неприятностей, — сказал он, давая волю своему бешенству, — сейчас, поскольку Говарды ушли, он мог позволить себе эту роскошь.

Существует довольно распространенное мнение, что те, кто «управляют» другими, «руководители» типа Мартина, сами бывают обычно чужды страстям. Если бы это было так, они были бы плохими руководителями. Нет, сила их заключается именно в том, что они вполне способны подчас на сильное проявление чувств, не теряя, однако, при этом способности продолжать руководить.

Как ни был раздражен Мартин, способности здраво мыслить он не утратил. В данный момент перед ним стояли две безотлагательные задачи: во-первых, не допустить, чтобы кто-то из его партии наделал глупостей, и, во-вторых, не дать этой партии развалиться. Сейчас, не теряя времени, сказал он, мы должны будем повидать Скэффингтона: Мартин слышал, что Скэффингтон собирался обедать дома.

Когда мы спустились вниз по лестнице, Мартин посмотрел на противоположную сторону двора. Двери капеллы были открыты настежь, полоса света лежала на лужайке; несколько молодых людей, завернувшись в мантии, торопливо расходились с вечернего богослужения.

— Праздник сегодня какой-нибудь, что ли? — спросил Мартин, кивнув в сторону капеллы.

Мы немного подождали. Скэффингтон так и не показался; наконец из церкви вышел капеллан и запер за собой двери.

— Здесь его нет, — сказал Мартин.

Мы прошли через буфетную, где царила веселая суматоха и толпились молодые люди — кто проталкивался вперед, чтобы первым попасть в столовую, кто пробивался к выходу с пивными бутылками в руках. Во втором дворе светились окна кабинета Уинслоу.

— Интересно, о чем он думает? — заметил я.

— Да что он может думать? — ответил Мартин, — прислушивается, как обычно, к чужому мнению, насчет своего у него всегда было слабовато.

Пока Мартин отпирал боковую калитку, я думал о том, каким был Уинслоу в расцвете сил и власти, — человек, который мог нагнать страха на кого угодно; думал я и о том, сколько неустойчив был курс репутаций на колледжской бирже, если Мартин, бывший всего девятью годами моложе меня, знал Уинслоу только как неудачника. На этой бирже репутация Брауна сохраняла устойчивость еще с моих времен, Кроуфорда — несколько поднялась, Найтингэйла — головокружительно взлетела, в то время как люди, бывшие центральными фигурами в колледже в мои дни — Уинслоу и Яго, — оказались заживо списанными со счета.