Чарльз Сноу - Дело

Мы подошли к ряду небольших коттеджей, и Мартин потянул ручку колокольчика на двери Скэффингтона. Никто нам не открыл, несмотря на то что из окон слабо освещенной гостиной доносились голоса. Мартин позвонил снова. За занавесками вдруг вспыхнул яркий свет, и вскоре послышались тяжелые шаги. Когда миссис Скэффингтон открыла двери, я заметил, что лицо ее красно и манеры несколько суетливы.

— Ах, это вы! — сказала она. — Вы застали меня за неподходящим занятием.

Мартин спросил, дома ли Джулиан.

Нет, она в одиночестве, Джулиан ушел обедать в ресторан.

Не разрешит ли она нам войти на минутку — Мартину нужно передать кое-что Джулиану.

— Вы застали меня за неподходящим занятием, — повторила миссис Скэффингтон, когда мы уже сидели в гостиной. Теперь я догадался о причине ее смущения. Она была смущена не потому — или, во всяком случае, не столько потому, — что Джулиан ушел обедать куда-то один. Они уже так давно охладели друг к другу, что она забыла о необходимости скрывать этот факт, если вообще когда-нибудь находила необходимым скрывать его. Нет, причина оказалась гораздо глупее. До нашего прихода она сидела в своей маленькой гостиной за стаканом хорошего виски, с бутербродом с яичницей, а голоса, которые мы слышали, стоя за дверью, доносились из телевизора. Сейчас телевизор был благополучно выключен, однако миссис Скэффингтон очень напоминала великовозрастную школьницу с обветренным лицом, пойманную на месте преступления. Куда девались ее бодрые манеры типичной помещицы, ее бестактная самонадеянность. Она не допускала мысли, чтобы люди, вроде нас с Мартином, могли позволить себе так легкомысленно провести вечер. У нее создалось впечатление, что коллеги ее мужа всю жизнь проводят за книгами, и это вызывало у нее насмешку и в то же время благоговение. Ей казалось, что стоит нам узнать, как она развлекается, — и мы потеряем к ней всякое уважение. Поняв, что мы не собираемся ни спрашивать ее ни о чем, ни порицать ее, она явно почувствовала облегчение. Налив виски нам, она допила свой стакан и налила себе еще. Мне показалось, что она может выпить не меньше, чем пили ее братья после целого дня охоты.

Мартин задался целью втолковать ей всю серьезность принесенного им известия.

— Вот что, Дора, это очень важно.

На следующее утро с первой доставкой почты Джулиан должен был получить решение суда. Сейчас Мартин дословно повторил ей его.

— Кое-кому из вас это ведь самая настоящая оплеуха? — заметила она. — Они, что же, хотят сказать, что дядя Сесиль не повинен ни в каких фокусах?

— Да, именно это они хотят сказать.

— Ну что ж, — отозвалась Дора. — Я даже рада. У нас в семье никто не был высокого мнения о Сесиле. Моя мать всегда говорила, что он недостаточно аристократичен! Хотя как она это установила, для меня всегда оставалось загадкой. И все же большинство наших родственников могут ему только позавидовать; и потом он всегда баловал меня, когда я была маленькой…

Она сидела откинувшись в кресле, согретая теплыми семейными воспоминаниями и несколькими стаканами виски с содой. Но она отнюдь не была глупа; не была она и бестолкова, разве что в тех случаях, когда бестолковость была ей на руку. Она почувствовала, что не встречает в нас сочувствия.

— В чем дело? — спросила она. — Вы разве не верите, что старик не виноват?

— Не верим ни минуты. Не поверит этому и Джулиан. Поэтому-то я и боюсь, чтобы он не полез на стену…

Это означает всего лишь, сказал ей Мартин, что положение сильно ухудшилось. Никто из ратовавших за пересмотр не согласится с таким решением: ни Джулиан, ни он сам, ни Фрэнсис — никто. Все это означает лишь, что они снова вернулись к исходным позициям, только страсти сейчас разгорятся сильнее. Главное, чтобы Джулиан, взбеленившись, не напортил еще больше. План Мартина состоял в том, чтобы созвать в конце недели собрание членов совета, образовавших большинство. Не может ли она сказать Джулиану, чтобы он ничего до этого не предпринимал?

— Сказать-то я ему скажу, — ответила Дора, — но только за результаты не отвечаю.

В голосе ее звучали и насмешка и грусть. Грусть, так как ей было неприятно, что старого Пелэрета, по-видимому, не собираются оставлять в покое, грусть и потому, что она не могла ответить за мужа и должна была говорить о нем как о знакомом, и притом не слишком близком. В то же время ей было и немного смешно, потому что, думая о своем муже, она видела в нем не только человека, вызывающего известное восхищение. Элегантный, красивый, благородный, самоуверенный, принципиальный, безрассудно храбрый — таким он был в глазах окружающих, но только не в ее, — слишком хорошо она его знала, чтобы относиться к нему серьезно. Однако она была чрезвычайно лояльна по отношению к нему. Лояльна отчасти в силу своего характера и воспитания, но, кроме того, как ни странно, именно потому, что от их брака почти ничего уже не осталось. Как ни удивительно, это обстоятельство укрепило, а не ослабило их случайную, не очень близкую дружбу. Они сделались союзниками — союзниками, лишенными чувства юмора, из которых каждый считал, что видит «смешные стороны» другого. И поэтому-то, когда ей пришлось выбирать между добрым именем Пелэрета и принципами — или пусть даже причудами — своего мужа, она, не задумываясь, сделала выбор. Ради него она готова была пожертвовать не только этим. С присущей ей грубоватой преданностью она поддерживала мужа во всем. Пусть другие восхищаются им сколько хотят. Пусть зарятся на него другие женщины. Замужем-то за ним была она.

На следующий день мы с Уолтером Льюком возвращались после переговоров поздно, но довольные собой. У нас уже не было времени зайти к себе поговорить, и мы отправились прямо в профессорскую комнату, оба в прекрасном расположении духа, потому что дело, из-за которого мы сюда приехали, было, по выражению Льюка, «в шляпе». Однако, лишь только мы переступили порог, выяснилось, что сохранить здесь прекрасное расположение духа довольно трудно. Мы угодили в самый разгар язвительного и злого спора. Привалившись к столу парализованной ногой, стоял Г.-С. Кларк. Сзади него — Найтингэйл. Несколько молодых ученых возмущенно говорили о чем-то и при нашем появлении не подумали понизить голос. Фрэнсис Гетлиф прислушивался к ним, выражение лица его было одновременно и страдальческим и взбешенным. Один из молодых людей сказал, что это «грубое нарушение прав».

— Вы что, в пропаганду пустились? — отозвался Кларк.

— Должен сказать, — прервал его Гетлиф, — что я еще никогда не видел такого безобразного подхода к делу.

— Что вы подразумеваете под безобразным подходом? — с улыбкой спросил Найтингэйл, лучше других владевший собой.