Чарльз Сноу - Поиски

Почти все это я выяснил в первый же вечер. Она очень много болтала и часто говорила ужасные банальности. И все же, когда я в конце концов ушел в свою комнату, я ощутил странное волнение. Я присел на диван у большого французского окна; в воздухе похолодало, и луна висела низко над морем.

«Вот бедняга! — думал я. — Как жаль, что все на свете устроено не так, как хотелось бы».

Я заинтересовался ею, но мои чувства это мало затрагивало. Я гадал, насколько ясно она представляет себе действительный характер своей неудовлетворенности. Жаждет ли она просто «романа», не имея в виду завести любовника? Или это просто слепое чувственное влечение? Я подумал, что, вероятно, это именно так; кое-что она, конечно, знает, а в остальном ее подстегивает неясное, неосознанное влечение. И в то же время я мог поклясться, что она не так уж наивна. Я старался разгадать эту загадку, выяснить, где же правда.

И при всем этом, совершенно независимо от моего интереса к этой женщине, мне захотелось, чтобы она была сейчас в моей комнате и я мог бы лечь с ней в постель. Я не думаю, что я обманывал себя, притворяясь, будто это желание вызвано моим интересом к ней; любопытство действительно было, но совсем другого рода: сердце мое никак не было задето, и я не пытался изобразить волнение. Не старался я и убеждать себя в том, что это нужно ей. Я просто изголодался по ласке после длительного воздержания; в памяти жило воспоминание об Одри и боли, причиненной ею, и оттуда волнами накатывало на меня желание.

Мы провели вместе около недели. Она была чуточку более счастлива, когда уезжала в Палермо, где должна была сесть на пароход; во всяком случае, мне хотелось так думать. Я не был воплощением ее мечты о «романе», для этого ей лучше было бы отправиться в город и найти там молодого сицилийца с оливковой кожей и горящими глазами. Но этого она не могла сделать, а во мне она встретила заинтересованность и понимание.

— Ты кое-что понимаешь. Немного, — говорила она. — Не все, конечно. Ни один мужчина не может понять все.

Она отчаянно цеплялась за последний лоскуток тайны.

Но во всяком случае, в моих объятиях ей было легче смотреть на лунный свет.

Я помню ночь нашего расставания. Она уезжала ночным поездом, и мы отправились последний раз прогуляться к обрыву. Под нашими ногами словно раскинулся театр, внизу сиял в белом свете просцениум. Мы отвернулись от него и от далекой горной вершины и стали смотреть через пролив на калабрийский берег. Сквозь желтые кусты одиноко светился зеленый огонек. Мы долго стояли, гадая, что это может быть. Внизу судно медленно пробиралось через пролив. — От его бортов разбегалась вода, сверкая, как ртуть.

Ее рука сжала мою.

— Вот что мы такое, — сказала она. Голос ее дрожал. — Ты и я. Мы корабли, которые проходят ночью. Корабли, которые проходят ночью.

Мне захотелось улыбнуться. Но я понимал, что при всей банальности этих слов они значат для нее гораздо больше, чем все, что я могу сказать; она так часто слышала эти слова, что они стали частью ее самой. Она вздохнула не без удовольствия.

— Корабли, которые проходят ночью, — пробормотала она.

После этого случая у меня было еще одно или два подобных приключения.

Я не влюблялся. Через некоторое время меня это начало волновать, я испугался, что утратил способность любить. И мне захотелось вновь увидеть Одри.

Я не видел ее с той поры, как мы расстались три года назад. Иногда во время каникул, когда я пытался найти в ком-то успокоение и радость, которые она одна когда-то приносила мне, я поддавался слабости и писал ей. По ночам прошлое обретает способность причинять боль. Мои письма к ней давали мне какое-то болезненное удовлетворение; быть может, во мне говорило озлобление отвергнутого любовника, может быть, это была месть. Я выставлял перед ней напоказ свои успехи, давал ей понять, что путешествую по тем местам, которые мы с ней мечтали посетить, в то время как она не вылезает из своего дома в предместье Саутгемптона. Я старался писать бодро, независимо, и все-таки намеки на то, как я жажду видеть ее, проскальзывали то тут, то там. Она игнорировала эти намеки, но иногда мне казалось, что в ее письмах сквозит та же неудовлетворенность жизнью, что и в моих. Мне хотелось этому верить.

Потом, совершенно неожиданно, в ответ на открытку, брошенную мной в Тоскане на пути домой, в Париже меня настигло ее письмо. «Давай встретимся, — писала она, — это ничего не изменит, но мне хочется увидеться с тобой. Нам есть о чем поговорить. Я приеду в Лондон за покупками в начале октября. Вернешься ли ты к тому времени?»

Я пригласил ее позавтракать со мной у Беркли на следующий день после моего приезда. Я шел по улице и повторял себе, что старая любовь умерла и лучше, что она умерла, эту встречу надо пережить и забыть, но я не мог заставить свое сердце не колотиться в груди и в горле стоял комок.

Одри сидела в холле, когда я вошел. Она встала с улыбкой.

— Ты стал старше, — сказала она.

Я посмотрел на нее: я мог бы сказать ей то же самое. Морщинка, залегавшая у нее между бровями, стала глубже, кожа на лице уже не была так великолепна, как раньше, и я подумал, что пудрится она небрежно и слишком обильно. Вероятно, она поняла, о чем я думаю. Она сказала:

— Прошло ведь три года, ты знаешь. Жизнь идет.

— Это твоя вина, — сказал я. — Мы могли встретиться давным-давно.

— Ну, ладно, — сказала Одри, — нам лучше сейчас не ссориться.

Мы прошли в зал и сели завтракать. Она стала рассказывать мне о какой-то пьесе, которую они смотрели накануне вечером; Шерифф был в Лондоне вместе с ней; завтра они возвращаются в Саутгемптон, чтобы успеть к началу семестра. «Мой муж», — сказала она так, словно я не был с ним знаком.

Болтая, мы оба словно выжидали, и все-таки нам обоим было хорошо. Что-то, — по-моему, это было какое-то название в меню — вызвало у нас общие воспоминания, И вот мы уже улыбались друг другу, согретые этими воспоминаниями. Потом она откинулась на спинку стула и сказала.

— Как странно все это!

— Ты имеешь в виду…

— Тебя и меня, как мы сидим здесь. Болтаем о том, что было когда-то. А ведь мы не знаем, что произошло с каждым из нас с тех пор. — Ее рот искривился. — Я иногда удивляюсь тому, что я сделала.

Мы сидели молча. Я заметил, что мои пальцы постукивают по краю бокала. Я сказал:

— Дела складываются не совсем хорошо?

— Я получила больше, чем ожидала, — сказала она, — гораздо больше. — Она умолкла и потом торопливо продолжала: — Я совсем не знала Чарльза, когда вышла за него замуж. Я знала, что он любит дурачиться, и я думала, что привыкну к этому. Ты мне кое-что о нем рассказывал. Но я думала, что ты ревнуешь…

— А я действительно ревновал, — сказал я.