Чарльз Сноу - Поиски

— Мужчины все ревнивы, — сказала она, и мне стало больно при виде ее улыбки. Это была горделивая, материнская, любящая улыбка, и относилась она к той ее жизни, которую я не знал.

— Он привлекательный мужчина, — заставил я себя выговорить.

Ее улыбка погасла, она пожала плечами.

— Да. Это я знала, ты помнишь. Но все остальное в нем мне предстояло узнать. И я узнавала. Постепенно. Это было очень больно. Вероятно, ничего более тяжелого у меня в жизни не было. И все это очень смешно, хотя от этого нисколько не легче.

— Гораздо труднее, — сказал я.

— О, ты, конечно, понимаешь… но сколько он лжет! Странная, вульгарная, глупая ложь! Я знаю, большинство из нас выдумывает себе фантастическую жизнь, которую мы предпочитаем действительности. Даже у тебя, мой дорогой, бывают время от времени фантазии. А ты ведь реалист… Насколько это возможно для мужчины. Даже мне случается фантазировать. Но мы все-таки не путаем наши фантазии с тем, что происходит на самом деле. — Она помолчала. — Чарльз никогда не может отличить одно от другого. Если ему очень хочется, чтобы так было, он считает, что все должны верить, что так оно и есть. И, боже мой, о каких же глупостях он мечтает!

— Кое-что я знаю, — сказал я.

— Ему хотелось бы родиться в почтенной зажиточной семье, — продолжала она, — ты знал это? Зачем, одному богу известно. Ему хотелось бы, чтобы он кончил привилегированную школу и чтобы его родители имели дом в Лондоне и поместье в Суррее. И он придумал себе таких родителей. Рассказывал мне о них перед тем, как мы поженились. И я, дурочка, верила ему. Верила ему в течение многих месяцев.

— Я тоже верил, — сказал я, — в течение нескольких лет. А вот Хант заподозрил его раньше, чем я.

— Я все время наталкивалась на странные мелкие противоречия, — продолжала Одри. — Он забыл, например, как фамилия директора школы, в которой он учился. Это удивило меня. Потом я никак не могла встретиться с его родителями. Он сказал, что они порвали с ним из-за того, что он женился на мне. Но письма продолжали приходить из Саутси. Я ничего не могла понять. Однажды я увидела подпись. Тогда я прочитала письмо… я никогда не отличалась излишней щепетильностью и не скрывала этого. Письма были от его матери. Тогда все выяснилось. Я не знала, говорить ли ему, что я разоблачила его. В конце концов я сказала.

— И как он вел себя? — спросил я.

— Он выглядел, как мальчишка, которого поймали на месте преступления. У него был такой затравленный и сконфуженный вид. А потом… — ее губы дрогнули, — потом он расхохотался.

— А ты?

— Я ничего не могла с собой поделать, я тоже расхохоталась. — При этих словах она рассмеялась, я присоединился к ней. С соседних столиков сурово поглядывали на нас, а мы покатывались от неудержимого хохота.

Клоунская манера Шериффа слишком многое превращала в шутку, и все, что нам оставалось, это весело хохотать.

Одри все еще смеялась.

— К тому же он еще и изменяет мне, — сказала она.

— Зачем ему это нужно?

— Ему нравится быть покорителем сердец. Он не может себе отказать в этом, — с горечью усмехнулась Одри. — Ты помнишь ту девицу, на которую мы наткнулись несколько лет назад? Образцовая английская мисс… мисс Стентон-Браун, так, кажется? Он все еще увлекается такими штуками. Ему нравятся юные, респектабельные и невинные девицы; я не думаю, что он спит с ними. Не думаю даже, что ему очень хочется спать с ними. Почему? Я сама не знаю. Чем больше я вижу, как люди занимаются любовью, тем меньше я понимаю что-либо. Слишком много разновидностей. Мы с тобой были очень молоды, дорогой мой, когда мы говорили о любви и думали, что все понимаем. И мы были очень наивны.

— Разновидность Чарльза мне непонятна, — сказал я. — Платоническая любовь с хихикающими девицами — это не для меня.

— Пожалуй, я бы предпочла, чтобы он спал с ними. Впрочем, с одной или с двумя, которые были постарше, это случилось. Но они ему быстро надоедают, — сказала Одри. — С другими он не спит, но я не могу избавиться от ощущения, что есть что-то такое, чего я ему не могу дать. Разве я глупее этих хихикающих девиц? — Она засмеялась, чтобы показать, что говорит не всерьез. — Или у них более богатый духовный мир? В чем тут дело?

— Вероятно, в том, что у них нет глаз, — сказал я, — а у тебя есть. Вероятно, Чарльз иногда чувствует себя неуютно с тобой.

Она задумалась.

— Я предполагала это. Но я сомневаюсь. Ты понимаешь, он действительно не обижается, когда я разоблачаю его. В некотором роде ему даже нравится это. Нет, я не думаю, что дело в этом.

Она посмотрела на меня и продолжала:

— Иногда мне кажется, не утратил ли он интерес ко мне. Потому что во мне для него уже нет тайны. Может быть, его больше интересуют женщины, в которых для него есть еще тайна. Может быть, он сбежит от меня, потому что здесь уже нет никаких тайн. — Ее лицо в эту минуту стало неподвижным, морщины выделялись резче, и мне стало жаль ее. — Очень тяжко, когда нельзя любить, не отбрасывая прочь все остальное. Включая любовь. — Она вскинула голову. — Ладно, может быть, я и не права. Во всяком случае, это уже не имеет значения. Но это так нелепо — проводить большую часть времени в одиночестве. А когда он со мной, он занят только выдумыванием глупых и ничтожных планов. Ты даже не представляешь себе, как это приятно хоть раз поговорить с умным человеком.

— Если бы ты польстила мне в чем-нибудь другом, мне было бы приятнее, — сказал я.

Она улыбнулась признательно, словно взяла меня за руку. Потом она сказала:

— Мы ведь были очень умными друг с другом, правда? — И быстро добавила — Или мне это кажется? Наверно, ты и не разговаривал со мной всерьез? Может быть, это просто твоя манера любить?

— Нет, конечно, я всегда разговаривал с тобой серьезно, — ответил я.

— Мне очень этого не хватает. Больше всего остального в наших отношениях.

— Я никогда и ни с кем больше так не разговаривал, — сказал я.

Вероятно, это было правдой, но я думал о том, как по-разному любовники вспоминают свою близость, как рушится на наших глазах иллюзия единства. Я всегда стрепетом наслаждения вспоминал те минуты — как это было однажды на побережье, — когда мы лежали, ни о чем не думая, шептали что-то и смотрели на звезду, светившую над полоской тумана. Для нее же, видно, самыми восхитительными моментами были не минуты любви, а те вечера, когда мы сидели и разговаривали, мир простирался перед нами изумительно ясным, и чай остывал, и пепельницы стояли, полные выкуренных сигарет.

— Я не разговаривала уже много месяцев. И совсем не так много смеялась. А для меня это гораздо важнее, чем ты думаешь. Мы ведь обычно смеялись над одним и тем же, правда? Даже когда я проявляла свой дурной характер, а ты был утомлен. У нас ведь чувство юмора совпадало, правда?