Чарльз Сноу - Поиски

— Физики меня не любят, потому что я ренегат, ушедший от физики, — говорил Константин с насмешливой покорностью, — а химики не признают, потому что я физик. Биологам я не нравлюсь, потому что занимаюсь биологией. А математики меня просто не знают, потому что я не занимаюсь математикой. Поэтому я действительно не представляю, что я могу выиграть от того, что они обсуждают меня все вместе.

А через некоторое время он говорил мне:

— Странно, что меня так занимает вся эта история. — Он был искренне, чистосердечно удивлен. — Это противно всякому смыслу. Я ничуть не стану хуже, если завтра не буду членом Королевского общества, ведь есть масса глупцов, которые являются членами общества, и мы знаем нескольких выдающихся ученых, не являющихся его членами. Никакой разницы ни для моего положения, ни для моих исследований это не составит, и в конце концов единственная польза, которую я из этого извлеку, это удовольствие, что тебя признали люди, из которых ни один не в курсе твоей работы настолько, чтобы иметь право высказывать о ней свое мнение. Трудно понять, почему я волнуюсь. А я действительно волнуюсь, вы это знаете.

Я это знал, я с трудом сдержал улыбку. Так характерны были эти слова для него с его убежденностью, что действия направляются разумом, со свойственной ему непрактичностью и нелепой честностью.

Я постарался заставить Константина подумать о практических преимуществах, которые может дать его избрание. Я вызвал его на разговор о наших планах создания нового Института биофизики — моей мечте, которой и он загорелся, ведь если благодаря работе последнего года он будет избран, это поможет нам бороться со скаредностью и всевозможными препонами, тогда его голос будет звучать гораздо более внушительно для официальных, научных и прочих деятелей. Для внешнего мира Константин, избранный членом Королевского научного общества в тридцать два года, на десять или даже больше лет раньше, чем избираются туда обычные уважаемые ученые, будет, во всяком случае, более внушительной и убедительной фигурой, чем пользующийся дурной славой молодой человек, который почему-то считается способным, хотя на счету у него всего одно значительное открытие.

И хотя я завидовал тем возможностям, которые откроются перед ним, мне было приятно наставлять его, как лучше использовать их. Время томительно тянулось, мы сидели в лаборатории, и я исподволь вдалбливал ему:

— Если номер пройдет, есть дела, которые вы должны осуществить немедленно. Вы должны поговорить с президентом, с Управлением научных и промышленных исследований и с людьми из Рокфеллеровского фонда. Вы скажете им…

— Как жаль, что все так сложно, — проворчал он. — Еще несколько лет назад я думал, что личные соображения не касаются науки. Вероятно, поэтому, — печально усмехнулся он, — кое-кто не любит меня. Теперь я уже допускаю, что личные соображения играют роль. Не могу не признать этого. Но насколько легче было бы, если бы это не играло никакой роли.

В паузе между его фразами я услышал тикание часов. Я тайком бросил взгляд на часы, спрятав руку под столом. Было около четырех. Оставалось ждать по крайней мере еще полчаса.

Я нашел комочек пластилина и стал играть с ним, мять и раскатывать. Константин заметил это.

— Мне это может понадобиться для моделей, — сказал он с застенчивой бесцеремонностью и забрал у меня пластилин.

— Я не знал… — промямлил я.

Мы не смотрели друг на друга. Наступило долгое молчание. Я чувствовал, как бьется жилка у меня на шее.

Наконец зазвонил телефон. Я хотел подойти сам, но Константин неожиданно, — меня это почти рассердило, — поднял трубку, и я услышал его «алло», голос его прозвучал необычно глухо. Пока он слушал, что ему говорили, я смотрел поверх его головы в окно. Солнце уже садилось, и тонкие красноватые полосы облаков бежали по небу вдоль горизонта.

— Благодарю вас, — сказал Константин и повернулся ко мне. — Меня избрали, — сказал он.

Он присел, лицо у него осунулось от усталости, но глаза сияли. Поздравляя его, я почувствовал, какое спокойное удовлетворение исходит от него. Это было прекрасное мгновение для него, совершенно особенное по сравнению с любыми счастливыми минутами его жизни, более личное, чем восторг научного открытия. Ведь это было признание его как ученого, как наследника Ньютона и Фарадея, а этого он, вероятно, больше всего хотел. Я торопливо заговорил, согретый его радостью. Но я еще раз пожалел, что это случилось не со мной. Когда мы решили, что он будет самым беспечным членом Королевского общества со времен Хэмфри Дэви, и Константин добросовестно принялся разрабатывать планы создания института, я уже не был так искренен и заинтересован, как полчаса назад.

Вечером я устроил ужин, чтобы отпраздновать это событие, Константин сидел на полу посередине комнаты, окруженный женщинами. Обычно в таких случаях он бывал в ударе, говорил много и сложно, не понимая, что до них не доходит и десятой доли его идей; он наслаждался их обожанием и играл словами, как павлин своим хвостом. Но в тот вечер он был необычно молчалив и лишь с трудом мог заставить себя встряхнуться. Я понимал его состояние. Его угнетало ощущение суетности всего сущего, ничтожности наших устремлений, которое всегда приходит в результате осуществления самых наших заветных желаний. Я думал, что он будет страдать от этого меньше, чем большинство людей, но даже для него это ощущение оказалось достаточно сильным, чтобы испортить ему вечер.

Я постарался пораньше закончить нашу вечеринку и отправился вместе с Константином к нему на квартиру. В лицо нам дул сильный ветер, небо было черное. Задыхаясь и борясь с ветром, мы шли и строили наши планы на будущее. Теперь наконец они исходили в равной степени от нас обоих, и это примирило нас. Он забыл свое разочарование, а я свою ревность, и мы дружно обсуждали план кампании, которая потребует наших совместных усилий.

Вскоре после избрания Константина Королевское общество назначило комитет, который должен был представить свои соображения о целесообразности создания Национального института биофизических исследований.

В четверг вечером, после заседания совета Королевского общества, Макдональд прислал мне записку. Помню, с каким волнением я читал имена пяти членов комитета: ведь в их руках было мое будущее.

Остин (Лондон), Председатель. Рядом крупным, аккуратным почерком Макдональда были комментарии:

«Президент Общества не будет принимать участия в работе Комитета, так как он занят другими делами. Поэтому руководить работой Комитета будет ваш старый шеф Остин».