Видади Бабанлы - Когда молчит совесть

— Разговор окончен! Можете идти. — Сейфали поднялся из-за стола и протянул Сохрабу руку.

Сохраб в недоумении взглянул на нее. Что это должно означать? Сейфали прощается с ним? В голове мутилось, ничего не понимая, он тупо уставился в разгневанное лицо Сейфали.

— Комсомольский билет!

Так вот что означает протянутая рука! А Сохрабу так многое хотелось сказать! Все сказать! Может, тогда полегчало бы на душе. Но чего он добьется словами?

Дрожащими пальцами Сохраб стал шарить во внутреннем кармане, с трудом вытащил комсомольский билет, положил на стол и, повернувшись, медленными, нетвердыми шагами пошел к двери…

Сохраб не стал задерживаться в университете, не пошел на лекции, понимал: все равно из университета его исключат.

Как очутился на улице, Сохраб не помнил. В голове глухо и тупо гудело. Ноги не слушались, с трудом передвигая их, он дотащился до дома, где недавно снял комнату, готовясь к свадьбе. Комната маленькая: письменный стол и кровать — вот вся обстановка. Головная боль усиливалась, он с трудом повернул ключ и, не раздеваясь, повалился на кровать.

Отец…

Мургуз Султан-оглы был одним из самых старейших и уважаемых большевиков в Гянджинской округе. До революции долгие годы работал на Бакинских промыслах, а весной 1920 года, после установления в Азербайджане Советской власти вернулся на родину, где его сразу избрали членом Революционного комитета. Всю жизнь отдал этот человек борьбе за торжество советских порядков. Наступили годы напряженной классовой борьбы, и Султан-оглы принимал деятельное участие в разгроме антисоветских банд. Сохраб хотя и был тогда подростком, хорошо помнил это время. Сейчас, вспоминая отца, он видел его в кожаных брюках, коричневой гимнастерке, туго перепоясанного ремнем. Мохнатая баранья папаха надвинута до самых бровей, из-под которых глядели на Сохраба грустные, добрые, задумчивые глаза. Отец… Высокий, широкоплечий, чуть-чуть грубоватый. Тяжелый маузер в деревянной кобуре висит у него на поясе, мерно покачиваясь при каждом движении…

Дома Мургуз Султан-оглы бывал редко. От матери Сохраб знал: отец воюет с бандитами.

Однажды ночью в отсутствие отца во дворе раздался шум, топот, неистово залаяли собаки. Спросонья плохо понимая, что происходит, Сохраб вскочил с постели, прошел по дому, с удивлением обнаружив, что нигде ни души… Перепуганный, кинулся во двор. Рядом с их домом взметывались дымно-красные языки пламени. Казалось, они достигали самого неба и жадно лизали подолы облаков, быстро бегущих по ночному небосклону. С окрестных улиц бежали люди с вилами, лопатами, ведрами, заступами.

Горел стог сена, но люди бежали куда-то дальше, где что-то отчаянно дымилось, и дым, то черный, то красный, густо стлался по земле. С каждой секундой он становился гуще, окутывал пылающий стог и все вокруг: двор, дом, окрестные улицы. Люди, бежавшие на помощь, исчезали в дыму, и только слышались встревоженные, отчаянные возгласы. Сохраб различил умоляющий крик матери:

— Молю, поторопитесь! О, поторопитесь же, стать мне вашей жертвой! Дети мои останутся голодными! Откройте хлев! Пожалейте скотину, люди добрые! Скот, скот горит!

Сохраб понял: пожар на скотном дворе. Он кинулся к хлеву. Задыхаясь и кашляя от едкого дыма, мужчины забрасывали землей тлеющую часть хлева, женщины передавали по цепочке воду в ушатах, ведрах, глиняных кувшинах, пытаясь затушить огонь. Но языки пламени вырывались из-под стрехи, становились все яростнее, и казалось, не было такой силы, чтобы унять их. Дым становился все гуще. Обезумевшая от страха скотина ревела и билась о стены хлева. Но никто не решался подойти к пылающим воротам и выпустить несчастных животных.

Догорел стог, и на месте его легла груда пепла. А черный дым продолжал тянуться со скотного двора. До самого утра не прекращали борьбу с огнем измученные люди. И лишь когда рассвело и наступило утро, дым поредел, растаял, едкий туман, окутавший двор, рассеялся. Но поздно, — скотина задохнулась в хлеву. Вот раздолье было в тот день собакам: пищи хоть отбавляй!

Через два дня после пожара вернулся домой Мургуз Султан-оглы. Жена встретила его горькими причитаниями.

— Наши дети обречены на голод! — вопила она. — Где взять для них молока и сыра? Лишили нас хлеба насущного…

И без того смуглое лицо Мургуза потемнело от гнева. Он пришел на пожарище и долго стоял возле груды пепла. В глазах его, как отблески минувшего пожара, то и дело вспыхивали яростные огоньки. Вернувшись в дом, он молча ходил по комнате, засунув руки в карманы галифе. Наконец немного успокоившись, решительно произнес:

— Это дело вражеской руки. Чуют бандиты, что пришел их последний час, и кусаются перед смертью…

Он замолчал, размышляя о чем-то, потом улыбнулся и обратился к жене ласково и успокаивающе:

— Что поделаешь, Месма, нет борьбы без жертв. Не тревожься, наши дети не останутся голодными. Уничтожим врагов и заживем на славу. Не мучай себя, все образуется…

Наутро Мургуз оседлал коня и уже собрался было в путь, но Месма обеими руками ухватилась за стремена и заголосила.

— Не уезжай! — обливалась она слезами. — Пожалей детей своих, Мургуз! Молю тебя, не уезжай! Тяжко на сердце у меня, камнем давит мою грудь. Не к добру это! Если ночью враг сожжет дом, мы даже крикнуть не успеем, никто не услышит, никто не придет на помощь! Не уезжай сегодня!

Но Мургуз ответил жене спокойно и твердо:

— Не надо бояться, Месма, враги наглы, но трусливы. Не пойдут они на такое преступление. Не до нас им сейчас. Им бы свою шкуру спасти…

Конь нетерпеливо бил копытом, фыркал, и не успел Мургуз отпустить поводья, как тот рванулся и полетел стрелой. Мгновенье — и всадник скрылся из глаз рыдающей Месмы.

Не прошло и недели после пожара, как на семью Мургуза обрушилась новая беда.

В селе, где жила семья Мургуза, была школа-пятилетка. Окончив ее, старший брат Сохраба перешел учиться в соседнее село. Уходил он из дома утром, возвращался на закате. Однажды, как всегда, он отправился в школу. Наступил вечер, а мальчика все не было. Не вернулся он и к ночи. Месма не сомкнула глаз, плакала, прислушиваясь к каждому шороху. Все тихо, и вдруг на рассвете собака с отчаянным лаем кинулась со двора.

Но вот лай стих, и собака жалобно завизжала и умолкла.

Месма поначалу обрадовалась: наверное, сын вернулся! Она быстро встала с постели, подошла к двери и уже протянула руку, чтобы открыть ее, как вдруг, точно какая-то невидимая сила остановила ее, сердце отчаянно заколотилось. Обессиленная, она прислонилась к стене.

Во дворе раздался звонкий стук лошадиных подков. Может, приехал Мургуз? А вдруг он встретил сына и привез домой? Осмелев, Месма снова потянулась к засову, но в эту минуту во дворе раздался повелительный окрик: