Катажина Грохоля - Хьюстон, у нас проблема

Я сжимаю ринграф в ладони, он такой привычный, холодный, мой… Мне нужно за что-то держаться.

– Мариан? – голос матери вдруг начинает звенеть, как колокольчик.

Я поднимаю голову и вижу в дверях своего крестного отца. Лицо у него бледное и вытянутое – он не притворяется, что не волнуется. Он делает шаг в сторону постели моей матери и останавливается в нерешительности. Плечи у него падают, мать протягивает руки ему навстречу. Он делает еще шаг – и падает на колени на серый пол. Я встаю со стула.

– Ты приехал? Невероятно! Я бы никогда не собралась… – я вижу, как матушка гладит своего брата по лысой голове, а его плечи вздрагивают от сдерживаемых рыданий.

Я стою около них и боюсь пошевелиться.

Дядюшка поднимается с колен, вытирает тыльной стороной ладони глаза и только тогда смотрит на меня и кивает. Я подхожу к нему, он крепко обнимает меня, как когда-то в детстве. И я снова чувствую, как у меня ком встает в горле.

Хлопнув меня по плечу, он сморкается.

– Привет, Иеремиаш…

А до меня вдруг доходит, что я ведь даже не подумал ему позвонить, даже не спросил у матери, сообщила ли она ему, что мне даже в голову не пришло, что, кроме меня, у матери есть еще брат, который, правда, уже больше трех лет обитает в Лондоне, но ведь от этого он не перестал быть ее братом.

– Нам теперь надо вместе держаться, – заявляет Мариан решительно. – Мы ей не позволим никуда от нас уйти, правда?

Я киваю.

– Зигмунт тебе даст ключи, – улыбается матушка. – Милый, неужели ты специально приехал?

– Сразу, как только он мне позвонил, заказал билет, – рассказывает мой дядюшка, мой крестный отец, благодаря которому меня зовут так, как зовут. – Ни о чем не беспокойся, все будет хорошо.

Ненавижу это выражение. Это же самое лживое утверждение на свете. Никогда все не бывает хорошо.

Никогда.

Может быть, что-то, может быть – когда-то, может быть, даже что-то очень важное – но не все.

– Иди, милый. Мариан со мной посидит, – матушка отсылает меня взмахом руки. Я наклоняюсь и целую ее в щеку.

И тут нарисовывается Инга, которая в руках держит постельное белье и подушку.

– Вот! – кричит она триумфально. – Достала!

– Это мой дядя, – представляю я ей Мариана.

– Вы должны мне помочь, – она кладет белье на стул и наклоняется к матери. – Иеремиаш, ты подними маму осторожно, а я вот тут подвину, да, вот так, и сразу новое, вот туда подсунь, ага, очень хорошо, – командует Инга, а я держу свою мать в объятиях, первый раз за много лет, а может быть – вообще первый раз в жизни, она кажется мне хрупкой и маленькой. А потом я очень осторожно кладу ее обратно на постель.

Инга поднимает ей ноги, ловко стягивает пододеяльник, быстренько надевает новый, вынимает из-под спины подушку, мать морщится от боли, хотя Инга все делает действительно очень осторожно. И через минуту мать уже лежит в чистой постели.

– Идите, идите, спасибо, дети, – матушка гладит Ингу по лицу, я наклоняюсь к ней и целую ее в лоб. Лоб у нее влажный.

Мать прижимает меня к себе.

– Спасибо, милый. Мариан останется со мной, а ты иди и занимайся своими делами. Делай все как положено, ладно? Геракл здоров?

– Ты его не узнаешь, – обещаю я ей и добавляю: – Отдыхай.

– Покойтесь с миром, – говорит Инга.

Мы с Марианом оба замираем на месте, даже пани, которая лежит у окна и притворяется, что вяжет на спицах и не замечает нас, невольно останавливается, а мать начинает хохотать.

– Ну нет, еще подожду, – машет она нам здоровой рукой на прощание.

Я выпихиваю Ингу за дверь.

– А что я такого сказала?!

– «Покойтесь с миром»! Так говорят на похоронах. И в костеле.

– А как надо было сказать? Покойся в палате? Что за язык, мамочки, это же невозможно… Ты же сам говорил…

Да какая разница, что я там говорил. У меня больше нет сил разговаривать с женщинами. Я прячу ринграф в задний карман штанов и отвожу Ингу домой.

Как же было бы хорошо, если бы рядом была Марта.

Инга, конечно, потрясающая, она мыслит как женщина – мне бы в голову не пришло ни притащить подушку, набитую гречкой, ни поменять постельное белье с больничного на свое. Но я все равно тоскую сейчас по Марте. Как никогда.

Родители Марты погибли в автомобильной катастрофе, бабушка, с которой мне посчастливилось познакомиться, воспитывала ее одна. Она умерла больше года назад.

Марта тогда вернулась домой и ничего не говорила, молчала как мертвая, на ней лица не было. Я ей сделал ванну, посадил в воду, она уткнулась лицом в коленки и сидела так, неподвижная, как статуя.

Я тоже залез в ванну, сел позади Марты, прижал ее к своему животу – и только тогда она начала плакать. Плечи у нее сотрясались, я видел только ее затылок, она вся дрожала, а у меня сердце рвалось на части.

Я гладил ее по волосам и только приговаривал: «Марта… Марта… я с тобой». И она все больше обмякала, все сильнее прижималась к моей груди и все сильнее плакала.

Я вытер ее, как ребенка, и отнес в постель.

Она отвернулась к стене, я лег рядом, снова гладил ее по волосам, я просто не знал, что надо делать со страдающими женщинами, я не мог ей ничем помочь – и это было ужаснее всего.

А потом я услышал, как она тихонечко произнесла: «Спасибо тебе, что ты есть».

Катастрофа, в которой погибли родители Марты, случилась где-то в Германии и была отвратительно бессмысленной. Была пробка, они стояли, а цистерну с бензином почему-то занесло, она на них обрушилась всем своим весом – там нечего было собирать, от них мокрое место осталось, погибли на месте. Тогда на автостраде образовалась пробка на несколько сотен километров – это даже у нас в новостях показывали.

Бабушка была для Марты всем. И никогда Марта не упрекала Господа и не жаловалась на то, что ей выпала такая горькая судьба, наоборот – всегда говорила, что счастлива от того, какая ей досталась замечательная бабушка.

Перед похоронами я разговаривал с ксендзом, который должен был служить мессу. Я упросил его, чтобы он вместо погребальной музыки разрешил во время службы включить музыку из фильма «Смешная девчонка», – бабушка обожала Барбару Стрейзанд и этот фильм – один из немногих американских фильмов, которыми она восхищалась.

Ксендз удивился, но разрешил, и я был горд собой, как павлин. И похороны, благодаря этой музыке, получились очень красивые.

Тогда я знал, что делать. И сейчас надо только вспомнить.

Я бы дал себя на куски разрезать – лишь бы она не страдала.

Я не совсем еще пропащий.

Нет, наверно.

Иначе я не мог бы так хорошо снимать.

Я стою в магазине перед холодильником с замороженными смесями и глазам своим не верю.

Смотрю на объявления, написанные большими печатными буквами. На одном – простое и незатейливое: «Зовите из колбасного». А второе торчит из какой-то миски: «Фарш олений».