Вивиан Шока - Я чувствую себя гораздо лучше, чем мои мертвые друзья

– Надо уметь любить эти блаженные мгновения, ты любишь, я знаю, но это встречается довольно редко. Потому что многие просто боятся. О… нет, не быть вдвоем, а слиться в единое целое при очередном движении. Они боятся этой черной дыры, где ты снова оказываешься, пустая, одинокая, как раньше. Опустошенная после спазмов наслаждения, молчаливая. Поскольку, разумеется, это длится недолго, все эти сладкие утехи для тела и сердца тают словно снег на солнце… И мужчина дремлет, навалившись на тебя всем своим весом, и эта тяжесть внезапно тебя удручает, как и его несвежее дыхание, которое ты ощущаешь на своей щеке, и складка на его полноватой шее, и его дряблая губа, и вот ты уже не любишь, больше не любишь, ты тревожишься, поскольку уже не узнаешь ту дивную пару, какой вы казались, и чувствуешь, как этот мужчина занимает собой все пространство. И рядом с ним больше нет тебя. Остался только он один. Навалившись на тебя всем своим телом. И тебе нужно его столкнуть с себя, оттолкнуть и жить дальше. До следующего взрыва любви, который неизвестно когда и неведомо где тебя настигнет. Если он, конечно, вообще случится… Такова математика физической любви: вечный поиск другого тела, которое ценно лишь тем, что отличается от твоего.

Рене поднимает взгляд на Бланш.

– Впрочем, что я тебе рассказываю… Тебе об этом давно известно, ведь ты никогда не верила в мифическое единение душ: собственная мать с самого начала была тебе чужой. Со своими ласками и молчанием… Она была так близка, но совершенно недосягаема. Ну и что? Ты поплакала и успокоилась. Тебе повезло, Бланш, это позволило тебе выжить, спать с мужчиной, не разрушая себя в нем. Каким бы сладким ни был его поцелуй, его язык у тебя во рту, ты знала, всегда знала, что он никогда не поймет тебя до конца. И что его поцелуй тебя не поглотит. Что каждый из вас останется собой. Другим. Так мало людей об этом знают.

Бланш похожа на призрак, когда она встает с кресла и, заставив Рене отпрянуть, кричит:

– Значит, так ты считаешь? А я тебе скажу, что, едва появившись на свет, я лишилась своего шанса верить людям. Я слишком рано поняла, что человек, утверждающий, что любит тебя, обязательно тебя покинет.

Ее голос ломается, словно мелок на доске из детства, однако Бланш продолжает:

– Этот человек притворяется, что близок тебе, но хочешь знать правду? Он скрывает свои карты, с самого начала потихоньку готовит свой уход, взращивая в себе жестокость.

– Нет, дочка, нет! Не будь такой глупой! Он просто держит тебя на расстоянии, сам того не сознавая, чтобы спасти свою шкуру. Разумеется, тот, кто любит тебя, рано или поздно обязательно тебя покинет, мы же не бессмертны! Впрочем, перестань лгать нам обеим. Тот, кто тебя сейчас волнует, жив, здоров, у него есть тело и имя. Его зовут… Как?

Задавая вопрос, Рене встает со своей раскладушки и оказывается лицом к лицу с молодой женщиной. Четыре руки рассекают воздух – желая потушить или, наоборот, раздуть разгорающееся пламя пожара? Рене вскрыла нарыв, который теперь кровоточит, и Бланш торопится отомстить:

– Ты уже два раза назвала меня дочкой, ты заметила? Ты это заметила?

Старая женщина снова опускается на раскладушку, мертвенно-бледная в своем красном халате. Ранена, но еще не убита. Резким взмахом руки она отгоняет Бланш.

– Мне пора спать, оставь меня. Я ложусь. Прямо сейчас. Если будешь так кричать, разбудишь остальных! Так что сбавь тон. Ты была права, я устала. Смертельно. Этот разговор меня вымотал. Гаси свет и уходи. Иди! Оставь меня! Сколько тебе можно повторять? Оставь меня в покое. Я уже сплю. Мне ничего не нужно. Я не нуждаюсь в тебе.

Бланш хлопает дверью комнаты. Стены содрогаются, но никто даже не шевелится. Од, Саша, Сюзетт и Жанна спят, одурманенные вином. Рене, поморщившись, ложится на спину. Вытянув руки вдоль туловища в темноте, она пытается дышать медленно, желая успокоить сердцебиение, склонившись с открытыми глазами над темной пропастью внутри себя. Поскольку знает: сейчас ей придется туда нырнуть, чтобы найти там Лизон и Диану, двух ее дочек. Одной из них сегодня пятьдесят девять лет, другой шестьдесят. Обе одинаково тусклые и безжизненные. Рене так и не смогла их полюбить. Она не то чтобы не пыталась – не смогла попытаться. Эта пуповинная связь слишком ее пугала, она никогда не чувствовала себя способной на материнскую любовь… «Значит, Лизон сейчас шестьдесят лет, – шепчет вслух Рене, – она почти в том возрасте, когда умерла мама. Незадолго до своей смерти Люси еще каталась на велосипеде…» После смерти Люси Рене еще несколько лет продолжала советоваться с ней: «Нужно будет рассказать об этом маме». А сегодня вечером? Ореол славы и нежности, которым она окутала лицо своей матери, молодой безутешной вдовы с 1918 года, в итоге превратился в стену, об которую дважды разбилось ее собственное материнство. В детстве Рене так часто пользовалась этой пуповинной связью наоборот, заботясь о своей юной матери, при этом стараясь ее не подавлять. Она воспитала свою мать, да, чтобы позволить ей стать живой женщиной, не застыть навсегда в собственной печали. Все свое детство Рене посвятила матери, возвращая ее к жизни. Поэтому у нее уже не осталось сил на то, чтобы научить ходить двух своих дочерей, передать им всю энергию любящей матери. Она поняла сегодня вечером, что уже тогда отчаянно стремилась к собственной свободе, своему новому рождению, и смогла утолить эту жажду лишь в… пятьдесят четыре года. Когда встретила Лазара, скульптора, она ощутила себя другой, уверенной в себе, потрясающе свободной. Впервые за всю ее жизнь в ее одиночество вошел человек. Правда, одиночество от этого не исчезло. Он любил ее целых два месяца и никогда не требовал обещаний любви, верности, вечности… Два месяца безумного желания, пока его не унесла болезнь. Как она любила его огромные темно-синие глаза, в которые погружалась, как в океанскую бездну: внезапно все исчезало с горизонта, не оставалось даже страха. Ни горечи, ни молчания, ни ее самой, ни странности жизни.

Лазар покинул этот мир. Но воспоминания о его теле, о наслаждении, которое он ей дарил, останутся в ней навсегда. Они встретили друг друга, и это самое главное.

– Неужели воспоминание о близости с мужчиной длится так долго? – вдруг спросила Конни [24].

И вот, сама того не ведая, малышка Бланш, похоже, подхватила оборванную нить, связывавшую ее, Рене, с семьей. Возможно, еще не слишком поздно обменяться чем-то с Лизон и Дианой, спросить их, читали ли они Грака, и если нет, то приучить их к нему постепенно, в малых дозах. На светлеющем небе появляются золотистые полосы, когда старая женщина погружается в сон. За стеной, съежившись в неудобном кресле, Бланш видит сон, как мужчина с невидимым лицом открывает ей одну дверь, потом другую, затем третью…