Яшар Кемаль - Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки

Долго еще пел старик. О горе и о гневе старшего брата.

Когда мы достигли Кесиккели, он простился со мной. Глаза его улыбались, сверкали, словно капли росы, унизавшей зеленые листья. Старая Чукурова продолжает жить в его сердце. Все наши старики тоскуют по прошлому. Они еще помнят, как по необъятной равнине скакали арабские кони и джейраны. Ах, проклятая старая Чукурова! Споры и рознь между племенами. И любовь, великая любовь, перехлестывающая все преграды. И снова споры и рознь.

Мне надо было выехать из Нигде в Адану. Оба автобуса, курсирующие по линии Кайсери — Адана, уже ушли. Поезд приходил только в полночь. Я вышел на дорогу и стал ждать попутной машины. Передо мной остановился грузовик с кузовом, затянутым брезентом. Внутри было полно народу.

— Подбрось меня, — попросил я шофера.

— Оба места в кабине уже заняты, — ответил он.

— Я поеду в кузове.

Шофер на мгновенье задумался, потом сделал неопределенный жест: садись, дескать, а мне-то что. Я перемахнул через задний борт. Кузов был битком набит. И все молодежь лет до тридцати. Лишь трое стариков с курчавыми бородами. Мне освободили местечко, я присел.

Все это были афшары-поденщики из каза Сарыз, ехавшие мотыжить хлопок в Чукурову.

— Говорят, в тех краях можно заработать три лиры в день, — сказал один. — Совсем недурно.

— А я слышал, там плохо с работой, — вступил в разговор другой. — Неужели такое возможно, джаным [51] Джаным — мой дорогой. ? Да и то — кругом одни машины. Кому мы там нужны?

— Если вы это знаете, зачем едете?

— Не по своей воле — нужда гонит. Что толку дома сидеть? Теперь в Чукурову едет не так много батраков, как прежде. Может, и найдется какое дело.

— В Юрегирском районе, с тех пор как появились машины, на людей даже и не смотрят. На собак смотрят — на людей нет.

— Хоть сдохни, юрегирцы и куска хлеба не дадут.

— Так было и в прежнее время.

— Так, да не совсем так.

— Только в Кадирли и Козане еще остались добрые люди.

— И сейчас дают подработать. Угощают теплым, как кровь, айраном. Пьешь и дрожишь, словно в лихоманке.

— Все-таки едем в Чукурову. Хоть маленькая, да надежда. Может, дело не так уж плохо.

Грузовик мчался по степи, поднимая тучи пыли.

Из угла послышался голос худенького, сутулого, с морщинистым лицом и длинной шеей старичка, которого, как я потом узнал, звали Сюлейман-ага.

— Мы-то знаем, какова была встарь Чукурова. Ничего похожего на то, что сейчас. Сплошь болота. Все лето от них шел зловонный дух. Ни один горец не мог выдержать больше двух месяцев в Чукурове. Не от жары, так от огневицы помирали. А еще хуже тут было до того, как начали сеять хлопок. Гиблое место. Гиблое, но красивое. Мой дед говорил, что вся Чукурова цвела желтоглазыми нарциссами. Бродили по ней кочевые племена. — Сюлейман-ага замолчал, повернулся к молодым: — Вы и понятия не имеете, какова была Чукурова. А вот нам, старикам, досталось. От одних москитов взвыть можно было. Живого места на теле не оставалось… Спойте-ка песню.

Десятка полтора парней завели какую-то песню.

Парень, сидевший рядом со мной, нагнулся к моему уху:

— Знаешь, зачем он заставляет их петь?

— Хочет развлечься.

— Да нет. Есть такая песня, называется «Анаварзийский плач».

— Ну есть.

— Там поется про дервиша. Этот дервиш был предком Сюлеймана-ага. Уж он заставит парней спеть эту песню. Не то рассердится — страх!

Уже наступила ночь. Грузовик весь пропах потом. Потом и пылью. Полтора десятка голосов летели над степью, мчались прямо к Торосским горам.

— Спойте что-нибудь про Чукурову, — попросил я.

Парни тотчас же согласились. Вежливые, обходительные ребята.

Сперва мне рассказали предысторию песни. У некой вдовы был сын по имени Осман. И был он помолвлен с красивой девушкой, но по бедноте своей никак не мог на ней жениться. В конце концов он отправился на заработки в Чукурову. И там погиб от лихорадки. Мать не пережила его смерти, а невеста целыми днями пела грустную песню, которая могла бы разжалобить даже скалы:

Повеяло запахом сосен — мы переваливали через Торосские горы.

— Бедняга Сюлейман никак не дождется, пока споют «Анаварзийский плач», — обратился ко мне сосед. — Сейчас я скажу им.

Он потормошил одного из парней.

— Спойте-ка «Анаварзийский плач». Не то наш Сюлейман лопнет от досады.

Парни резко оборвали веселую, игривую песенку, которую только что пели. Завели грустный, обжигающий болью плач.

— Погодите, — остановил их Сюлейман. — Я расскажу эфенди историю этого плача.

Все замолчали.

— Этот дервиш был моим предком, — начал Сюлейман. — В те времена на Анаварзе было много беев и ага. Дервиш умыкнул дочь одного бея. Тот как будто бы простил его, но затаил зло. По его наущению дервиша убили. А дядя этого моего предка был разбойником. Звали его Али. В страхе перед ним бей бежал из Чукуровы.

Целый час рассказывал мне Сюлейман-ага о разбойнике Али, о своем предке-дервише, о тех временах. Парни уже запели, а он все еще продолжал говорить.

Мы уже миновали перевал. Стало душно. В небе золотились крупные звезды. Парни перестали петь. Уснули вповалку. Только я стоял, как цапля, на одной ноге — другую некуда было поставить, — стараясь глотнуть свежего воздуха. В Адану мы прибыли уже на рассвете.

В Каршияка под эвкалиптами собралась большая толпа поденщиков. Там все, кроме меня, сошли. Я поехал дальше.

В поезд я сел в Саркышла. Как садился, лучше и не спрашивайте.

Вагон третьего класса был забит до отказа. Дети, женщины, старики. Полон не только коридор, но даже и туалет. Расстелили одеяла, в головах сумки. Запах пота, табачный дым.

Особенно тесно по углам — невозможно даже рукой пошевелить.