Габриэль Руа - Счастье по случаю

Он смущенно запнулся, почти уверенный, что она откажется. Но, к его величайшему удивлению, она крепко сжала его руку. Она была в полном восторге:

— Да, Манюэль, мне будет так приятно!..

Она дала ему подержать сумку и перчатки, пока надевала шляпку — небольшой ток, весь покрытый жесткими листиками и цветочками.

— А шляпа? — спросила она. — Она тебе нравится? Ну!.. — угрожающе закончила она, готовая рассердиться.

Она вынула платок из сумки, которую держал Эманюэль, мельком улыбнулась ему, как бы прося быть терпеливым, и снова начала пудриться перед стенным зеркалом. Он представлял себе, каким смешным выглядит со стороны, — с перчатками и шарфом в руках, с раскрытой сумкой, полной дамских мелочей, в которой она то и дело рылась, но тут же подумал, что позже ему будет приятно вспоминать именно это: как он стоял позади Флорентины, ожидая, чтобы она обернулась и сказала, что готова отправиться дальше.

И снова они пошли бродить по берегу реки. Покидая Сент-Анри, они не решили заранее, как проведут этот день. Флорентина предложила:

— Поднимемся на гору.

Но по дороге она передумала!

— Пойдем к Лашину.

Сначала он думал, что ей, как и ему самому, хочется одновременно быть всюду — ведь отпуск так короток? Но теперь по некоторым случайно оброненным фразам он понял, что она равнодушна к красотам природы и даже вообще ничего не замечает: ни удивительной ясности этого дня, ни лодок и яхт, скользящих по реке, ни очарования островков вдали, почти безлюдных или совсем пустынных и всегда привлекавших его взгляд, — он называл их Флорентине и рассказывал о них. Позднее, уже в середине дня, когда они вышли на аллею в парке Верден, ее занимало только одно — присматриваясь к пестрой шумной толпе гуляющих, она искала среди них знакомые лица.

— Я здесь никого не знаю, — сердито и как бы удивленно сказала она.

Ее раздражал интерес Эманюэля к этому зрелищу, и она нетерпеливо торопила его:

— Здесь не на что смотреть. Уйдем отсюда, Эманюэль.

Когда она опиралась тонкой рукой без перчатки на его локоть, Эманюэль чувствовал в этом прикосновении тревожное желание удержать его и был счастлив. Он забывал в эти минуты, какие усилия приходилось ему делать, чтобы не замечать бестактностей Флорентины и ее невежества, словно он уже старался обмануть инстинкт, который предостерегал его, звал отступить.

Теперь она спросила уже усталым голосом:

— Ну, куда же мы пойдем, Манюэль?

Он предложил ей посмотреть Конавогу — резервацию индейцев на южном берегу реки.

Она с недоумением выслушала его объяснения. И по наивности ее вопросов Эманюэль понял, что она почти ничего не знает об окрестностях Монреаля.

— Эх, будь у меня месяц, я бы заставил тебя узнать свою страну, — сказал он.

— Но раз у тебя всего две недели, так чего их тратить на дикарей? — возразила она.

Он предложил ей покататься на лодке. Она замялась, не желая признаться, что смертельно боится воды. Наконец он без особой охоты спросил:

— Ну, хочешь, пойдем в кино?

Это, пожалуй, устраивало ее больше. Впрочем, нет. Сейчас ей ничего не хотелось. Она слишком устала ждать хоть какой-нибудь определенности. Ей хотелось только, чтобы вокруг них было темно — теперь она предпочла бы темноту самому прекрасному солнечному дню, — чтобы вокруг них было темно и Эманюэль обнял бы ее и сказал бы, что не может жить без нее. Вот чего она жаждала сейчас. Почему же он не говорит этого? Если бы он наконец признался ей в любви, она успокоилась бы. Это означало бы, что ей удался тот план, который она придумала накануне, как только узнала от матери о визите Эманюэля.

Время от времени она поворачивала к Эманюэлю голову и глядела на него из-под опущенных век. И вспоминала, как он держал в ресторане ее сумку. «Да, он любит меня, — думала она, — он без ума от меня». И в самом деле, взгляды, которые он бросал на нее, были такими нежными, что ей даже стало немного стыдно. Но тут же она сказала себе: «Тем хуже для него, если он так меня любит… И очень глупо с его стороны». И так как ее самолюбие все еще бунтовало, она постаралась убедить себя, что по-своему любит Эманюэля.

Это удавалось ей до тех пор, пока она не начинала сравнивать характер Эманюэля с некоторыми чертами характера Жана. Тогда она пренебрежительно выпячивала губы, бесцеремонно обсуждая про себя шедшего рядом с ней молодого человека, и с некоторой гордостью думала: «Жан не потакал бы всем моим капризам, как он». И ее уверенность, что замысел ее осуществится, стала еще сильнее.

Она шла, спотыкаясь на высоких каблуках, настолько усталая, что Эманюэль встревожился.

— Ты же видишь, что больше не можешь идти, — сказал он, осторожно поддерживая ее за талию. — Ты испортишь свои красивые туфельки, — пошутил он, пытаясь засмеяться.

Но на самом деле он был озабочен и встревожен. Под глазами Флорентины легли темные круги. От усталости запали крылья носа. Она сильно побледнела. Эманюэль настоял, чтобы они сели в автобус, шедший в город.

Но, еще не доехав до Вердена, где справа слышался грохот порогов, она уже еле переводила дыхание.

— Давай сойдем, — сказала она.

В автобусе ее укачало, она ослабела и почувствовала, что ее решимость тоже слабеет. Боясь, что ее охватит оцепенение и все станет ей безразлично, она сделала отчаянное усилие, стараясь казаться веселой и даже проявлять интерес к тому, что нравилось Эманюэлю.

— А здесь красиво, и вода, ну и все остальное, — говорила она, но смотрела при этом только на кончики своих переплетенных пальцев. — Давай сойдем и поглядим, нет ли кого с удочкой.

Ей внезапно вспомнилось, как еще маленькой девочкой она ходила сюда по воскресеньям с отцом, который ловил здесь налимов. Минутами ей искренне хотелось, чтобы Эманюэль лучше понял ее, узнав ее детство, и полюбил ее такой, какой она была когда-то. И она сказала, слегка наклонившись к плечу молодого человека:

— Прежде мы с отцом иногда приходили сюда. Я снимала туфли, чулки и играла в воде… Мне, наверное, было лет пять или шесть…

За все это время она впервые упомянула о своих родителях, словно до сих пор ее удерживала застенчивость или гордость. Как ни незначительно, как ни мимолетно было это упоминание, оно тронуло Эманюэля. Он взял пальцы Флорентины и нежно их пожал. И она, тоже слегка взволнованная этими детскими воспоминаниями, продолжала, устремив в пространство невидящие глаза — вернее, глаза, видящие только картины прошлого:

— Мой отец всегда был добр к нам, когда мы были маленькими… Мой отец… Многие о нем плохо говорят, что он не работник, что он нигде долго не удерживается… Но отец всегда был добрым… Только ему никак не везло, моему отцу.

Она все время повторяла «мой отец, мой отец», — словно припев, словно мольбу, словно извинение, словно защитительную речь, как будто, оправдав Азарьюса, она могла обрести душевное спокойствие. Эманюэль, растроганный, внимательно слушал и взглядом просил ее продолжать.