Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма

– Ей сегодня лучше, она куда крепче. – Гудрун помедлила. – По-моему, девушке на пользу пошло бы какое-нибудь занятие. Что бы с ней там ни случилось, ей нужно чем-нибудь заняться, а не рассиживать да раздумывать. Понятно, что никакая девушка не захочет показываться на людях в таком виде, как у нее сейчас, но я уверена, что прогуляться…

– Как я уже говорил, Гудрун, ее присутствие должно быть тайной. И так будет, пока мы не узнаем, кто еще в это втянут.

– Да-да, но ей же не обязательно сидеть взаперти? Нехорошо это. Кроме того… – Тут она отвлеклась, чтобы выставить противень на стол, покряхтывая от его тяжести. – Может, вы не отдаете себе отчет, герр доктор, как трудно управляться с таким большим домом в одиночку. Если приставить ее к простым домашним делам, то и мне будет помощь, и… Лили — смысл. «Arbeit macht frei» [50], как в старой пословице говорится, и это верно. Отвлечется за работой – бросит думать о том, что уж не исправишь.

– Какого рода дела вам видятся? – осторожно спросил Йозеф. Подвинул чашку, чтобы Гудрун подлила кофе. Она отвела взгляд.

– Цветы. Серебро почистить. Пыль стереть… такое вот. Ну, может, изредка прополоть то-сё по вечерам, чтобы хоть на солнце побыла.

– То есть ничего трудного или неприятного?

Гудрун сощурилась. Цвета у нее в лице прибавилось.

– Конечно, нет. За кого вы меня принимаете? – отозвалась она, вновь с ядом в голосе. – Что бы я там себе ни думала про нее – или о ее участии в случившемся, – она по-прежнему пациентка. Придет еще черед тяжелой работы.

– Я подумаю, Гудрун. Имейте в виду, что она, вероятно, ни разу в жизни не работала по дому.

– Тогда самое время начать! – воскликнула Гудрун. – Женщина не может вечно жить одной красой. – Она провела большим пальцем по лезвию ножа и поморщилась: – Вы гляньте. Все ножи пора точить, а этот разгильдяй Беньямин куда-то подевался.

– Ему сегодня с утра нездоровится.

– Сам виноват, – упрямилась Гудрун.

– На него напали прошлой ночью. У него на теле жуткие ушибы…

– Да-да, – раздраженно подхватила она. – Видала я их. Время да Fallkrauf [51]такое лечат. Незачем вас этим беспокоить.

Воцарилась тишина: оба ждали, скажет ли Йозеф что-нибудь о применении этого столь восхваляемого ею волшебного растения. Но он придержал язык. Не первый год уже он воевал с Гудрун по поводу народных средств, кое-какие – совсем дикость, однако за его спиной ими, несомненно, по-прежнему пользовали детей. Попробуй усомнись в применении арники, баранинка или как там еще модно теперь именовать этот невзрачный цветочек – и Гудрун торжествующе достает Йоханна Вольфганга фон Гёте, выкатывая его полное имя красной ковровой дорожкой: тот считал, что это растение утишило устойчивую лихорадку и тем спасло ему жизнь.

– Я поговорю сегодня с Лили, чуть погодя, – сказал Йозеф. – Она завтракала?

– Нисколечко. И вчера вечером не ела. Ее светлость нос воротит от всего, что я ей предлагаю.

Он слегка откашлялся.

– Надеюсь, вы не станете на нее дуться за отсутствие здорового аппетита. У нее хрупкое телосложение.

– Тощая, в смысле? – Гудрун бессознательно огладила себя по грандиозному фасаду. – Тут кто хочешь исхудает, если одним воздухом питаться.

– Ну, – Йозеф вдумчиво и осторожно подбирал слова, – я бы сказал, стройная. Вы считаете, она сегодня здоровее?

– Спуститься к вам в кабинет без всяких вчерашних рассусоливаний ей здоровья хватит. Не пристало нам потакать ее капризам.

– У вас и так столько работы, что нет никакой необходимости всем этим заниматься, – сказал Йозеф мягко, уловив это подчеркнутое «нам». – Я в своей многолетней практике уже принимал женщин без сопровождения.

– Я считаю это своим долгом, герр доктор. – Гудрун уставилась на свои руки. – Кто его знает, что у них на уме, у девиц этих, – уверена, вы меня понимаете, – и я себе никогда не прощу, если фрау доктор Бройер огорчит хотя бы намек на скандал.

В сердцевине истерического невроза Лили, конечно же, то самое чудовище. Йозеф упрекнул себя за подход к ее расстройству в упрощенческих образах прыгучего рогатого бесенка из детства. Он коротко осмыслил латинское слово monstrum — угрожающее или противоестественное событие, Божественное предзнаменование грядущего несчастья, – но отмел его как не имеющее отношения к делу. В современном языке слово могло означать физический дефект или уродство, вплоть до гротескного безобразия. А может означать и явное отклонение от нормальных размеров. Однако случайные броски игральной кости, какие позволяла себе Природа, производили существ бесконечно разнообразных по форме, а чудовища, наделенные обычной человеческой внешностью, – может, самые опасные, и куда вероятнее, что этот человек вызывал ужас, отвращение и страх своим поведением или характером. Йозеф вспомнил, что Ринуик Уильямз 26, на вид человек смирный, получил прозвание «Чудовище» – он бродил когда-то по лондонским улицам с обоюдоострым ножом, раня добропорядочных женщин, портя им одежду. И там же, в Лондоне, был еще этот Убийца из Уайтчэпела 27, «Кожаный фартук», – вот уж и впрямь чудовище: не пойман десять лет и совершает кошмарные, леденящие душу убийства.

Несмотря на ранения горла у Лили, Йозеф сомневался, что это как-то связано с нападением на девушку, однако, разумеется, осознавал кое-какие занятные параллели между Веной и Лондоном этих последних месяцев столетия. Как и Австрия, Англия переживала наплыв обедневших иммигрантов. В лондонский Ист-Энд – и без того нищий район, сравнимый с Леопольдштадтом, – перебирались в основном ирландцы, но было там и множество беженцев-евреев со всей Восточной Европы. В создавшейся перенаселенности и нищете расцвел расизм – приезжие притащили его на закорках вместе с чахлыми пожитками, как домового из народной сказки.

Йозеф еще пребывал в раздумьях о том, сколько времени потребуется такому расизму, чтобы войти в привычную наезженную колею, когда Гудрун, для проформы постучав, распахнула дверь и чуть ли не впихнула Лили в комнату. Он поднялся ей навстречу. Старуха вела себя так, будто Лили упиралась, но девушка не выказала никаких признаков сопротивления, напротив – сделала несколько шагов вперед и замерла почти без движения, словно ожидая указаний. Сегодня на ней была серо-голубая юбка, чуть длиннее нужного, она мела пол, но подчеркивала стройность Лили, и девушка напомнила Йозефу Афродиту, восстающую из волн. Пенное кружево блузки с высоким воротником скрывало отметины у нее на шее. Его взгляд врача отметил, что цвет кожи улучшился, а глаза – радужки и впрямь были почти бирюзовые – смотрелись ярче, яснее. Но мужской его взгляд зацепился за красоту Лили, таинственно бо́льшую, нежели простая сумма ее составляющих, и его охватила потребность заговорить об этом, одарить комплиментом и получить в награду застенчивую улыбку. Тихое старческое бурчанье Гудрун, двигавшей кресло к окну, где посветлее, подтолкнуло его ограничиться лишь фразой: