Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма

– Точно, – сказал Кирхманн, вздохнув. – Да. Тут не избежать зависти. – Подумав еще мгновение, он умудренно кивнул. – Отлично понимаю. У моей жены незамужняя тетя, в точности этих лет, так она взялась писать анонимные письма высокопоставленным мужчинам. Некоторые – крайне ядовитые… – он откашлялся и засуетился, – сплошь заявления о вымышленных внебрачных детях, с подробностями, столь потрясающе странными… эм-м… были отправлены бургомистру Люгеру. Ужасно неловко все это. – Он глянул на Йозефа. – Мы ее поместили в Бельвю. Семья решила, что это в ее же интересах.

– Прекрасный выбор, – сказал Йозеф. – Это чрезвычайно полезный санаторий для людей с нервными расстройствами, а Крёцлинген не так далеко от Вены. Я хорошо знаю герра Бинсвангера, директора. Как и его отец, Роберт 44уделяет пристальное внимание занятиям для развития интеллекта пациентов – образовательной деятельности, прогулкам, рукоделию и садоводству.

Лицо у Кирхманна уверенности не выражало.

– Не сомневаюсь. Нам было важно убрать старую су… женщину туда, откуда она больше не сможет вредить.

– Именно так, – мягко отозвался Йозеф. Повисла столь долгая тишина, что он почувствовал необходимость ее заполнить. – Я часто размышляю о том, что женщинам в этом смысле не повезло: они умирают дважды. Первый раз – когда их покидает обаяние юности и их перестают желать, а затем – когда наступает подлинная смерть. Между ними – особое время: для некоторых, кому больше повезло, оно наполнено семейным теплом, но зачастую, попросту из-за личных странностей, когда этого тепла нет, такие женщины остаются одни… вот. – Никто не отозвался. Йозефа вдруг осенило, что наступившее одиночество может и не означать для женщины несчастья, а, напротив, стать временем великого освобождения – если такой дар ей по силам принять. Он подумал, каково это – когда тебя судят по физическим проявлениям, желают лишь из-за внешности, а затем, по прошествии времени, – уже нет. Подумал об одиночестве Берты. Подергал себя за бороду.

– Три раза. – Голосок был такой тихий и возник из такой пропасти молчания, что Йозефу потребовался миг, чтобы понять: это заговорила Лили.

– Что-что, дорогая моя?

Она вскинула взгляд.

– Есть еще одна смерть – как матери, когда умирает ребенок.

– Если, – утешительно поправил ее Йозеф. – Так бывает не всегда.

– Если, – отозвалась эхом Лили, – и когда. – Она легко сдула с руки бабочку, и та упорхнула.

– Очень точно, – сказал Кирхманн и энергично закивал. – Истинная правда.

– Вообразите, каково женщинам с большими семьями, – прошептала Лили. – Смерть за смертью, смерть за смертью. – Она поникла головой. – Нет конца умиранию. Вот почему столько цветов.

– Хорошо, Лили, – поспешно проговорил Йозеф. Он глянул на остальных. – Господа, как видите, разговор о смерти растревожил мою пациентку. Если мы все обсудили, я бы просил нас извинить.

– Минуточку, – сказал Брюнн. – Откуда вы сами? – спросил он у Лили. – Где вы живете?

Лили наморщила лоб.

– Я в Германии.

Брюнн нахмурился.

– Здесь Вена.

– Вена – в Германии, – сказала Лили, не глядя на него.

– Нет-нет, дорогая моя, – вмешался Кирхманн ласково. – Она в Австрии.

– Но Австрия – в Германии, значит, и Вена тоже.

Брюнн хмыкнул и исподтишка помахал ладонью у себя перед носом. Она приметила этот жест, и губы у нее задрожали.

– Может, мы еще где-то.

– Пожалуйста, задавайте остальные вопросы мне, – сурово сказал Йозеф.

– Разумеется. – Кирхманн одарил Брюнна каменным взглядом.

– Надеюсь, я могу рассчитывать на конфиденциальность, господа, – пробормотал Йозеф. – Семья Лили желала бы, чтобы ее лечение оставалось в тайне.

– О, – отозвался Кирхманн, иронично улыбнувшись, – так это секрет. Как и в случае с юной Паппенхайм. – Йозеф упер в него взгляд, и Кирхманн добавил: – Я слежу за такими вещами, герр доктор. Меня всегда увлекали неразберихи ума. В особенности связанные с преступными делами. Большего сказать не могу.

Солнце греет мне спину, а я все натыкаюсь на тень Грет. Она говорит, что вечером будет гроза: все алые бедренцы и синие верески распахнулись посмотреть на здоровенную черную тучу, крадущуюся из-за горизонта. Хочу остановиться и потыкать палкой в муравьев, копошащихся между трещинами в тропинке, но Грет обвязала меня бечевкой вокруг пояса, прицепила ее к своему фартуку, и мне приходится бежать за ней и не отставать. Из-за жары она злая и вредная. От ее шлепка, отвешенного мне сегодня утром за то, что я удрала, по-прежнему жжет ногу.

Мы добираемся до сушильных веревок, и она меня отвязывает и выдает мне Stoffpuppe [72] .

– Стой здесь. Куклу не роняй. Двинешься хоть на дюйм – опять окажешься в погребе, девушка, – слышь меня?

– Смотри. – Мне на руку присела божья коровка. Она разводит и складывает крылышки, а я пытаюсь считать точки.

– Marienkäfer [73], – говорит Грет и хмурится. – Не обижай ее, иначе быть беде. Скажи стишок и тихонько подуй, чтобы улетела.

– Какой стишок?

– Ты прекрасно знаешь какой, Dummkopf [74]. — Грет пыхтит и отдувается, пытаясь опустить подпорку для веревок пониже. – Marienkäferchen, fliege weg! [75] Этот. Вспомнила?

– Нет. И вообще, я не хочу, чтобы она улетала.

– А если не улетит, наш дом сгорит, – вон какая гроза идет. Давай стишок. Быстро.

– Теперь гляди, куда она полетит, потому что оттуда придет твой будущий муж.

– Не хочу я никакого дурацкого мужа.

– Все равно какой-нибудь будет, хочешь не хочешь, Криста. Некоторым достается… – Грет вздыхает и берется за папины сорочки. – …а некоторым нет. – Смотрит на меня. – Читай стишок.

Я дую, но божья коровка не летит.

– Ну все, – говорит Грет, складывая наволочки. – Пиши пропало. Может, зажаримся в собственных постелях, как молочные поросята в духовке. До хрустящей корочки. И подадут нас с подливкой. Вот так конец. – Я дую сильнее. Жучок на полпути к земле открывает крылышки и взлетает прямо вверх. Грет качает головой. – Ох ты. Похоже, твоя зазноба умрет еще до свадьбы.

– Ну и пусть. – Я тут приметила кое-что получше всякий мужей: земля между овощами недавно вскопана, жирная, темно-коричневая, как шоколад. Грет уверяет, что она по вкусу мерзкая, совсем не конфеты, но мне сомнительно. За ее спиной я беру полную горсть и сую в рот.

– Дурацкий ребенок! – орет Грет, перекрывая мои вопли. – Das war dumm [76]. Только черви жрут грязь. Она на вкус, как могила. Ты когда уже научишься делать, как велят?