Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма

Я скребу язык, плююсь, вою и топаю. У меня весь рот изнутри – в толстой, холодной, хрустящей дряни. Она у меня между зубами и съезжает внутрь, в горло. Грет придерживает мне волосы, а я наклоняюсь, меня тошнит. Даже тошнотина вкуснее грязи.

– Может, хоть так научишься уму-разуму, Криста. – Грет утирает мне лицо краем фартука. – Куколке твоей конец – она вся в твоей блевотине, – а может, и всем нам: видишь, чертова божья коровка вернулась и села к тебе на плечо. Это посланье от Пречистой Девы: ничегошеньки от дома к утру не останется, одна кучка углей. Да не рыдай ты так. Попробую ее отстирать. – Она подбирает мою куклу за ногу и толкает меня по садовой дорожке. – А коровка-то все никак не улетит. Пошевели плечами. Может, сбросишь. Нет. Что ж, никуда нам не деться, раз так. И ты глянь, как муравьи-то носятся. И эти, летучие. Они кусаются. Принесу кастрюлю кипятка сейчас. Избавимся от них. Я тебе рассказывала сказку про бедного мальчика в могиле? Очень грустная. Про злого мерзкого дядьку и как его дом сгорел дотла.

Она все говорит и говорит, но я не слышу сказку про бедного мальчика, потому что сама рыдаю. Не уходит вкус грязи и разочарования. Губы у меня сухие и потрескались. Время от времени на язык попадает камешек, но у меня кончились слюни.

Я не помню, как упала, но вот лежу лицом в глину у дороги. Дождь. У меня во рту грязь. Все болит. Особенно пальцы, но я лежу на них и не вижу, что с ними не так. Ночь, но вокруг все залито светом. Два ярких огня вдалеке, они все время движутся, назад-вперед, как глаза у громадной совы, что высматривает крыс, которые носятся в западне. Передо мной здоровенный птичник с пустыми насестами. Наверное, я внутри зоопарка, потому что вон столовая и лазарет. Я хочу побежать и найти папу, но его тут нет. Пытаюсь вспомнить, куда он делся…

А потом я вижу Лотти, она лежит в луже, и я ползу к ней. Она теперь уродливая. Кожа у нее в пузырях и растрескалась, вместо носа – дыра. Красивые светлые волосы теперь черные, обугленные. Ноги еле держатся. Прижимаю ее к себе покрепче и говорю ей, что это не важно, хотя мы обе все еще плачем.

Пальцы у меня болят вот почему: они все в волдырях – как тогда у Грет, когда та уронила сковородку с рыбой себе на ногу, – но масло втереть в них некому. Лотти спрашивает, почему на мне эта мерзкая грязная одежда и где мои туфли. Я не знаю. Не могу вспомнить. Грет будет вопить, папа – кричать, а потом я вспоминаю, что Грет нету, а папа – папа…

На мои крики из сарая выползают зверолюди. Они зовут меня и шумят. Пытаются говорить.

– Chodź tu. Пойдем. Пойдем с нами.

Кто-то гладит меня по голове, берет меня за руку, но я их отпихиваю.

– Уйдите, мерзкие зверолюди. Не дам я себя съесть.

– Chodź z name, dzieci. Пойдем с нами, детка.

Дождь принимается лить вовсю, двое берут меня на руки и несут к себе в сарай, хотя кричу я теперь гораздо громче, дерусь и брыкаюсь. У них внутри всего две свечки, но я вижу ряды кроватей, на них – еще зверолюди, сидят и пялятся. Сую палец в рот и глазею в ответ, пока одно животное, которое научилось говорить по-человечески, не подходит поближе и не садится рядом на корточки, обнимает меня.

– Не бойся, детка. Тут друзья.

Я толкаю ее локтем.

– Уйди, глупый зверь.

Она не обращает внимания.

– Я Эрика. А тебя как зовут? Не скажешь? Ну ладно, может, потом. Сейчас тебя надо куда-нибудь уложить. – Она показывает мне кровать, на которой уже крепко спит другой зверолюдь, тощий. – Поспи с Леной. Тут вам на двоих места хватит, если валетом.

– Не буду.

Эрика смотрит на меня.

– Но другого места нет.

– Яне буду тут спать. – Матрас какой-то щуплый и в буграх. У Лены одно одеяло, намотанное на нее, но мне видно, что на ней нет ночнушки. – Хочу Federbett [77] и мою ночнушку с розовыми цветочками.

Кто-то смеется. Эрика делает им «цыц». Качает головой.

– Мы теперь все бедные, – говорит Лотти. – Папы нет. Никого нет. Все забрали. Никто о нас не позаботится.

– Есть предел человеческому терпению, – говорит Грет, собирая мою разбросанную одежду. – Еще раз услышу «не буду то» или «не буду сё» – соберу мешки и уйду. Посмотрим, как ты тогда запоешь. Теперь мама твоя умерла – упокой Господь ее заблудшую душу, – а мужчины, они какие есть уж, и заведется у тебя злая мачеха, еще и год не кончится. Ты ей будешь без надобности.

– Мой папа…

– Ой, найдет она способ настроить отца против тебя. Или просто его отравит. И тогда что? Ты знаешь, что тогда. В дремучий лес на пустой желудок, и голову там преклонить негде, а только на постельке из листьев да с камнем под голову…

– Не все так плохо, – говорит Эрика и гладит меня по голове. – На сегодня сойдет. А завтра посмотрим.

– Нет, – говорю я с пальцем во рту. – Хочу домой. Хочу к папе.

– Папа умер, – шепчет Лотти. – Мертвее мертвого.

– Нет, – воплю я, хоть и знаю, что она права. – Отведи меня к папе. Хочу к папе.

Темно и в доме тихо, но вот проезжает машина и визжит на скорости, поворачивая за угол. Фары на миг освещают комнату, и я вижу тени троллей, они крадутся вдоль плинтусов.

– Мама! Мама! – Никто не приходит. Я все кричу и кричу, зову ее и вся сжимаюсь в комочек, а тени щупают мою кровать. Наконец Грет распахивает дверь, берет меня на руки и обнимает так, что из меня весь дух вон.

– Тш-ш, Криста. Хватит уже.

– Уходи, – говорю я. – Хочу к маме.

– Мама отправилась в лучшие края. Только я у тебя есть, не обессудь.

– Не хочу тебя. Отнеси меня к маме.

Грет укладывает меня в постель, садится рядом.

– Твоя мама умерла, Криста, умерла, ее похоронили. Она решила уйти, и никто ее обратно привести не может.

– Ложись, – говорит Эрика. – Постарайся отдохнуть. День тут начинается рано.

– Мама! Папа! – скулю я, а потом, подумав: – Грет! Хочу Грет!

– Заткните ее, – бормочет резкий голос. – Поспать надо.

– Хочу Грет! – визжу я. – Отведи меня к Грет.

Эрика качает головой. Ничего не говорит, но лицо у нее грустное, и я вдруг понимаю, что плачу, никак не стараясь, это такой новый плач, я не могу его перестать. Будто все тело у меня плачет, глубоко изнутри и до самых кончиков пальцев на руках и на ногах. Я бросаюсь на пол и ползу под кроватями, пока не утыкаюсь в угол. Мы с Лотти сворачиваемся в комок. Плачем, пока не засыпаем.

Меня будит шум, похожий на долгий крик. Еще темно, а все зверолюди уже на ногах и суетятся. Когда шум повторяется, они все выходят из сарая. Лотти говорит, что нам надо идти искать Грет. Ни она, ни я не знаем, куда она делась, когда папа ее услал прочь, но, должно быть, она где-то на другом краю леса, у озера.

– Как тебе известно, – говорит Грет, наполняя банки крупной черемухой, – Ханселя и Гретель бросили в темном лесу. А знаешь почему? Я тебе скажу: так решили их родители – и не оттого, что у них не было еды, а оттого, что дети не слушались и вели себя плохо, не так, как им говорили. А еще они бросали вещи на пол и дерзили. В самый-пресамый дремучий лес отвели их родители.