Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма

Я снова в кухне. Тесак Грет падает, во все стороны летят осколки костей. Она оглядывает меня и медлит – наказывать ли меня концом сказки.

– Что? – Голос у меня – не голос, а хрип. Мне уже хватит и того, что услышала, но я хочу знать, что дальше.

– А потом они… хм… когда все зло содеяли…

– Какое зло?

– Такое, что я тебе и сказать не могу. Такое, что я тебе и сказать не могу. Такое…

Время я меряю лишь тем, как проходит свет сквозь щель Даниила в стене. Наконец настает утро. Минует день. Еще одна ночь. Ханна слишком увлечена вспоминанием, и потому ей не спится. Когда на третий день утром за ней приходят, она быстрым шепотом рассказывает мне, как быть дальше, а затем идет навстречу тем, кто за ней пришел, продолжая вить свою историю, как Клото – это такая старая греческая дама из тех, как мне Сесили рассказывала, которые отмеряют наши жизни – покороче, подлиннее, получше, посквернее, в зависимости от своего настроения. Я делаю, как Ханна велела, – забиваюсь в угол и делаюсь маленькая, надеясь, что обо мне забыли.

Хлопает дверь. Я не слышу, как щелкает замок, но сижу совсем неподвижно, жду и жду, когда погаснет тоненький луч и все сделается тьмой. Выбравшись наружу, крадусь меж теней, ныряю под великанские глаза света – они скользят вперед-назад, ничего не пропускают. В нашем сарае до странного тихо: гораздо меньше плача и вздохов, почти никто не сопит. Ленина кровать пуста. Я забираюсь под нее и жду утра. Мои голоса протискиваются ко мне.

– А потом они… хм… когда все зло содеяли…

– Какое зло?

– Такое, что я тебе и сказать не могу. Такое…

– Зло, – говорит Эрика. – Пожалеешь, что родилась, – вот какое.

– Иногда по тридцать раз в день, – шепчет Лена и плачет.

– Слушай нас, – говорит Анналис. – Мы знаем. Мы знаем.

Сегодня никаких сирен, никого не выстраивают снаружи, не выкликают имена, потому что никто не идет на работу. Но это не обычный выходной день. Никто не отдыхает – все запихивают тряпки в обувь и повязывают одеяла на плечи. Мы все идем на долгую прогулку вокруг озера, на северо-запад. Первые уже ушли. Я не вижу никого знакомого.

В небеса упираются столбы дыма. Падают мягкие перья пепла, из ниоткуда прилетает холодный ветерок и сбивает их бледные призраки; они следуют за мной, а я бегаю и всюду ищу Даниила. Если б не существо, что присело рядом на корточки, тряся костлявыми белыми кулачками на лощеных воронов, я бы на кучу кровавых тряпок рядом с птичником и не глянула бы.

Я пытаюсь поднять его на ноги, но Даниил отпихивает меня.

– Уходи, Криста. Забери Тень. Уходи отсюда.

Я прямо хочу его стукнуть.

– Ты же знаешь, я без тебя не уйду.

– Я не пропаду. Войду в волшебную гору, с остальными. Там дорога в лучшие места – так мне старуха сказала.

– Ты спятил? У тебя все сказки перепутались. Это не гора Дудочника. Это путь к ведьминому дому и ее печи.

Даниил стонет.

– Мне все равно. Они говорят, это длинная дорога – та, куда мы идем. Много дней идти. Я не могу, Криста, не могу.

– Думаешь, я пойду, куда мне велят? Мы сбежим, – говорю я свирепо. – Я наложу заклятие – и встанет великий лес, или волшебный туман поднимется, и мы станем невидимки. Тут-то и исчезнем. Да и помощь на подходе. Все говорят, что помощь где-то рядом.

Тень обхватывает Даниила резиновой рукой, а я тяну его за куртку. Вместе нам удается втащить его в драную колонну, которая уже движется к воротам. Один смотритель зоопарка считает проходящих мимо людей как попало; от удара ручкой хлыста по голове Тень спотыкается и чуть не падает. Мы прячем глаза от автобусов, выстроившихся голодными стервятниками, – на сей раз они альбиносы; только и ждут, чтоб наброситься на слабейшего, самого больного, старого, утолить свои жгучие аппетиты. И вот уж мы у берега озера, оно покрыто серой пеной пепла, словно деревья перед цветением, а по краям – пучки желтых ирисов и лютиков. И бледные призраки шагают с нами: папа, Эрика, Анналис, Лена, Ханна…

– Me hot zey in dr’erd, me vet zey iberlebn, me vet noch derlebn , – поют они. – К черту их, мы их переживем, мы выживем еще.

Здоровенный сапог втолкнул Беньямина в сознание.

– Blau wie ein Veilchen [118] , – произнес голос. – Вот так оно и бывает. Сначала нажрутся в хлам, потом дерутся – и вот пожалуйста.

– Похоже, этот – из крыс с Острова Мацы, – прорычал второй. – Где они только деньги находят, чтоб так упиваться.

– На выпивку деньги всегда найдутся. Ну, у этого-то все беды закончились. Будет теперь еще один постоялец на Zentralfriedhof [119]. Увози.

– Уверены, что он мертвый? – Голос помоложе. Беньямин почти не сомневался, что узнал его. Попытался заговорить, но рот ему будто набили тряпками. Глаза открыть он тоже не смог: что-то их склеило накрепко. Однако он опять и опять напрягал мышцы правой щеки – и сумел распечатать одно веко. Он лежал ничком на траве. Не газон. Все усеяно одуванчиками и изрезано вдоль и поперек пыльными колеями. Утро, подумал он. Крошечные капли росы свисали с каждой травинки и лепестка. А где-то неподалеку бежала вода, ее гладкую песнь прерывали всплески и бульканье, словно вокруг чего-то притопленного.

– Давайте-ка оттащим его подальше от берега, – предложил первый голос. – Готовы? Раз, два, три… взяли!

Вопя проклятья, взлетела пара спугнутых уток, рассекла крыльями водную гладь. Беньямин почувствовал, как чьи-то руки хватают его за плечи, но больше – ничего. Тело ему не принадлежало. Теперь он видел реку, совсем рядом. Две куропатки копали клювами ил в тростниках. Опаснее был крупный черный ворон, вышагивавший в нескольких ярдах поодаль. Raben [120] по его глаза пришел. Беньямин застонал.

– Я жив. – Не слова, а ржавое карканье.

– Что такое? – Самый юный голос сильно приблизился. Беньямин разглядел склонившееся над ним смутное темное пятно. Может, это сама Смерть. А вот и еще две фигуры в черном. Ведьмы… Наконец он осознал, что это полицейские.

– Н-не несите меня на кладбище.

– Говорил же я, что не мертвый!

Сапог пнул его вторично.

– Переверните его.

И опять Беньямин ничего не почувствовал – лишь руки, тянувшие его за плечи. Уголком зрячего глаза он увидел над собой небо – штормовое, серое, в черных полосах.

Кто-то коротко хохотнул, словно пролаял.

– Ты прав. Не мертвяк. Но и зрелище то еще.

– Я не мертвяк, – возразил Беньямин. Красота его волновала сейчас меньше всего. Что-то здесь было странное, но дотянуться до этой мысли он не смог. – Я живой.

– Видишь?

– Ладно, Штумпф. В таком случае организуете его доставку в Allgemeines Krankenhaus 67. Выживет – хорошо и славно. А нет – вскроют, как только остынет.

Ворон (нем.).

Студентам же надо на чем-то упражняться. Поможем им, внесем вклад в Leichenbucher [121].